Забрезжил рассвет.
Река курится холодным серым туманом.
Позади бухают наши орудия.
Через короткие промежутки времени через наши головы с воем летят снаряды и с треском рвутся у бронированного поезда противника.
Чехи заметили нас.
Захлопали выстрелы.
Осторожно ползем на локтях, пальцы невольно сжимают покрепче винтовку, которая вдруг стала дорогой и близкой.
Ззз….. бумм….
Ууу…. вау…. полетел их снаряд.
Рассыпавшись цепью, ползем вперед. [238/239]
Застучал пулемет контрреволюционеров.
Да…. да…. да…. да…. да….
Точно артель жестянщиков выстукивает ритм своими молоточками.
Распластавшись и тесно прижавшись грудью к земле, лежим. Пули где-то совсем близко над головой поют…. ззз…. ззз….
Горячий туман наполняет голову, однако мысли не путаются.
По цепи передается команда начальника тов. Д.
— Покамест работает их пулемет – лежим.
Двое охотников должны проползти сажен сто вперед и посмотреть – сколько в составе бронированного поезда платформ с орудиями. Потом все ползем обратно, гуськом, не отставая.
Два товарища отделились от цепи и поползли вперед.
Смерть вот совсем близко: летает над головой, слышно ее холодное дыхание и свист крыльев. Ззз….
Призрак революции, светлый, как утренняя заря, стоит за нашими спинами.
А вот здесь – близко-близко – подошла контрреволюция и протягивает свою мохнатую, грязную лапу к горлу революции.
Черная клика белогвардейцев думает похоронить нашу юную пролетарскую революцию.
И вдруг с удивительной ясностью вспыхивает сознание, что ведь мы все дети рабочих, крестьян, что наши отцы и деды носят на руках кровавые мозоли, по колена ушли в землю, работая на бар и господ. Так что же, и нам предстоит такая доля, и нам, и детям нашим придется гнуть шею перед барином и собирать крохи с его стола?
Так нет же, нет!
Лучше послужить навозом для почвы социализма, лучше умереть, чем оставаться в рабстве.
Да, своими молодыми жизнями мы будем защищать Революцию!
Пусть нас убивают, пусть калечат наши тела!
Но в нас живет и будет жить дух, до конца в наших глазах будет светиться живой огонек веры в победу, и эта вера сильнее смерти. [239/240]
Эта вера не умрет в нас даже тогда, когда кусочек свинца пробьет сердце или мозг.
Покинуты мрачные своды фабрик, сырые и холодные подземелья шахт, мы все вышли сюда, чтобы показать врагу, что мы любим Свободу, что Революция жива и будет жить.
Не сломят ее страшные удары мирового капитала.
Мы будем защищать революцию, мы не опустим знамени Свободы перед полчищами прислужников капитала.
Мы сомкнутыми железными рядами пойдем на врага, и недалек тот миг, когда вся земля задрожит от криков ликования, когда мы отсечем голову контрреволюции.
Мы знаем, что близко время, когда углекопы и шахтеры Англии, ткачи Германии, белые и черные, и красные рабы Запада и Востока дружным напором сметут прогнившие троны царей.
Мы в это верим… и это будет!
Это неизбежно должно быть!
Цепь сухо затрещала огнями. Контрреволюционеры бьют по нас шрапнелью.
Возвращаются двое товарищей, ползавших смотреть, сколько у противника орудий. И не доползя до цепи сажен десять, один из них вдруг вскрикивает и бежит прямо на нас; винтовку бросил.
Его лицо залито кровью и перекошено от боли, хватается за воздух, из груди вылетает хриплый стон.
— Товарищи!.. – Падает.
Позабыв всякую предосторожность, подбегаем к нему. Грудь пробита, в голове тоже зияет черно-кровавая рана. На почерневших губах выступила розовая пена. Смерть наложила печать на лицо. Раненый слабо стонет.
— Милый товарищ! – Хочется поднять и поцеловать его в почерневшие губы.
Предсмертная агония. Весь вытягивается и скрюченными пальцами хватает одного близстоящего товарища за полу шинели, глазами просит наклониться. Вероятно что-то хотел сказать, но не мог, только беззвучно пошевелил губами, устало вздохнул и навсегда закрыл глаза.
Расходимся; кто-то догадался и набросил на лицо мертвого товарища шинель. [240/241]
Недалеко, впереди, все падают и падают снаряды, взметывая целые тучи сухого песку.
Чехи, видимо, задались целью во что бы то ни стало перебить нас.
Время от времени с визгом летят наши трехдюймовые снаряды, и нам хорошо видно, как они рвутся и градом осколков осыпают броню поезда. Вот опять… ууу… ввау… слышен лязг металла.
Захватив убитого товарища, вытягиваемся длинной цепью и ползем обратно.
Утро разгорается. Лучи солнца скользят по верхушкам прибрежных кустов, по мутноватой желтой воде реки, по серой массе больших городских домов.
Блестят кресты на церквах. Эти золотые кресты заработаны мозолистыми руками, и только благодаря пронырливым, вороватым людишкам, прикрывающимся «именем Господним», последние гроши бедняков потрачены на эти ненужные безделушки.
Дальше видна рабочая слободка. Покривившиеся убогие лачуги в беспорядке разбросаны по бугру.
Там остались наши отцы и матери. Их старческие слезящиеся глаза устали смотреть на дорогу, ожидая нас. От гнета капитала старики выстрадали больше нашего, а потому, когда пришла опасность, они строго и решительно сказали:
— Идите, бейтесь! А если будет нужно, за вами придем и мы.
И мы пошли, твердые в своем решении: победить или умереть.
Слободка… Там остались наши сестры и жены, их груди высохли от непосильной работы, от нужды и лишений.
В этих грудях нет молока даже детям, которые больны и слабы, как засохшие цветы.
Наши дети…
Им принадлежит будущее.
Мы внушим им веру в победу, мы зажжем их сердца неугасимым пламенем, и тогда все сделано: мы можем быть спокойны, ибо если нам придется погибнуть в борьбе за истину, за справедливость, то поредевшие ряды заполнят наши дети и поведут борьбу до конца.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
[241/242] Вечером этого дня шрапнельным осколком меня ударило в правое колено. Когда меня понесли на перевязочный пункт, то последними проблесками сознания я пожалел, что приходится покидать товарищей и окопы, где шла такая азартная игра со смертью.
Да еще помню, разноцветные круги плавали перед глазами и железные молоты стучали в голове:
По-бо-рем-ся!
(Сентябрь 1918)
