Петр Чихачев
Он избрал себе псевдоним «Артем Веселый», но за двенадцать лет знакомства с ним я не видел его хохочущим, поющим или каким-то иным способом выражающим веселье.
Высокий и широкий в кости, коротко стриженный, с темными усами щеточкой, он был угрюм и диковат, но не от равнодушия к людям, а от углубленности в себя и постоянной занятости литературным делом, которому посвятил всю жизнь.
Два года мы жили с ним в студенческом общежитии на углу Домниковской улицы и Каланчевской площади. За это время я мог наблюдать Артема Веселого и в быту, и в творчестве, которому он служил ревностно и широко, с какой-то самозабвенной влюбленностью и нетерпением, словно чувствовал, что работать ему придется недолго. Не достигнув сорокалетнего возраста, он трагически погиб, пав жертвой клеветы в годы сталинского произвола. Но и то, что Артемом Веселым было создано за его короткую и яркую жизнь, исторически ощутимо, литературно весомо и значительно. Нельзя себе представить советскую литературу 20—30-х годов без Артема Веселого, без его замечательных романов «Реки огненные», «Россия, кровью умытая» и «Гуляй, Волга», без его ярких очерков и рассказов.
Активный участник гражданской войны на Волге и на Кубани, коммунист с марта 1917 года, Артем Веселый прочно и основательно вошел в советскую литературу, имея за плечами запас жизненных наблюдений, годы труда и напряженной учебы. Большой знаток цветистого, самобытного языка солдат и матросов, он умел скупыми, броскими мазками рисовать крупные исторические события и людей, которые в них участвовали.
Артем Веселый появился у нас в институте в тяжелых, смазанных дегтем сапогах, черной сатиновой косоворотке без пояса и в матросском бушлате. Он никогда не заботился о своей внешности: видимо, на это не хватало времени. Но такой простой костюм очень гармонировал с его сильной мужиковатой фигурой, с его широким, внушительным шагом и смущенным покашливанием в кулак.
На словах Артем тоже был грубоват, но с людьми, с товарищами был внимателен и доверчив, душевно щедр и великодушен. Мне кажется, его грубоватость была нарочитой, искусственной, и напускал он ее на себя, чтобы скрыть застенчивость и скромность. Но если ему приходилось сталкиваться с явными противниками его убеждений, он был резок и беспощаден в споре, всегда высказывался прямо и решительно. В таких случаях от его застенчивости не оставалось и следа.
Помню его на одной из дискуссий о красоте у нас в институте. В те неотстоявшиеся годы было много путаницы, много не решенного до конца и не ясного. В институт иногда заходили старые интеллигенты, приверженцы буржуазных вкусов и взглядов на искусство, которые беспощадно и зло старались доказать нам, что в стране, объявившей культурную революцию, происходит распад культуры, гибель всего прекрас[102/103]ного и вечного. А «чистое искусство» заменяется мастеровщиной, работающей на потребу малограмотному населению.
Артем Веселый выступать не любил, но в тот вечер не удержался.
— Вы толкуете об искусстве, о красоте. Да знаете ли вы, что такое красота? В гражданскую войну мне приходилось заходить в квартиры буржуазии — не в гости, конечно, нашего брата туда не приглашали, а с обыском. Извините, господа, но мы заглядывали и в клозеты. Красотища! Никелированные краны сверкают, все вокруг выложено кафелем, унитазы расписаны цветочками. По-вашему, это красиво, а по-нашему, по-рабочему, — пошлятина! Красиво только то, что полезно, а от вашей красоты мы начисто отказываемся. Можете оставить ее себе для успокоения нервов, но мы требуем не путать настоящей красоты с ложной и не забивать головы своими побасенками нашей молодежи.
Студенты горячо аплодировали Артему Веселому, а он как-то неуклюже и смущенно сошел с трибуны и вышел из помещения.
Артем много ездил по стране, изучал жизнь, кропотливо копался в архивах, записывал пословицы и крылатые выражения, подслушанные в народе. Возвращался он из поездок обветренный, загоревший, со следами изнурительной усталости на лице, но радостно возбужденный и взволнованный.
О своих впечатлениях и находках он рассказывать не любил, не потому, что недоверчиво и высокомерно относился к людям, а оттого, что после устных рассказов боялся охладеть к своим замыслам.
Вернувшись из очередной поездки домой, он с наслаждением садился за письменный стол, и всю ночь в его комнате горел свет и трещала пишущая машинка.
Для всех нас, его товарищей, Артем Веселый был примером трудолюбия, непостижимого писательского подвига.
Я никогда не дружил с Артемом, да и вряд ли у него были друзья в широком понимании этого слова. Но при всей своей нелюдимости и занятости он мог часами разговаривать о литературе, тщательно разбирать каждый образ, принюхиваться к удачному выражению. Это доставляло ему истинное наслаждение.
Я не видел, чтобы к Артему кто-нибудь приходил. На прием гостей у него, очевидно, не хватало времени. Даже мы, его товарищи и соседи по общежитию, никогда не бывали в его комнате. Изредка заходил к нему только поэт Василий Александровский, да и то для того, чтобы перепечатать на пишущей машинке свои стихи. И все же я никогда не назвал бы Артема Веселого нелюдимым, хотя в жизни ему пришлось видеть много жестокого и несправедливого. Артем Веселый любил людей, был снисходителен к их слабостям и недостаткам, но он любил людей как-то издали, со стороны, незаметно, никогда не разглагольствуя об этом и не превращая свою любовь в сентиментальность.
