Ольга Миненко-Орловская
Как-то зимой двадцать третьего года Артем неожиданно приехал из Москвы в Самару. Морозы стояли двадцатиградусные. Он вошел в бескозырке, матросской тельняшке и матросской куртке. Его щеки, нахлестанные ветром, как всегда, пылали темным румянцем (его мать, Федора Кирсановна, шутила, любуясь сыном, что о них можно спичку зажечь), но я слишком хорошо его знала, чтобы не уловить в глазах грусть и тревогу.
Дома у Артема было не все благополучно. Болела Федора Кирсановна, у молодой жены, готовящейся стать матерью, обнаружили туберкулез. Я долго думала: чем помочь? Вдруг меня осенило. У моего отца в селе, где он учительствовал, был дом и большой хороший сад — гектара два. Там жила наша бабушка, но уже с полгода назад она умерла.
— Артем,— сказала я,— мы с братом будем рады, если дом возьмет Фёдора Кирсановна. Пусть едут туда с Гитей, засадят огород — они там быстро поправятся.
Артем просиял и рассердился одновременно.
— Да, ведь в этом саду можно посадить великолепный росток коммунизма, — сказал он, — а ты — Федору Кирсановну! Коммуну труда или детский сад по крайней мере!
Я схватила бумагу, чтобы написать сельсовету дарственную грамоту. Артем совсем рассердился:
— Неужели у тебя душа смолоду мертва, что ты согласна потопить живое дело в бумажках?
Мое возвращение в университет с зимних каникул, его дела в Москве — все было забыто. Мы двинулись в деревню Бузулукского уезда, за двести шестьдесят километров от Самары, насаждать ростки коммунизма.
В Кинзельку — мое родное село — мы приехали ночью. Наутро Артем взялся за организацию коммуны. Первым делом пошли по бедняцким дворам «подогреть сердца». На это Артем был мастер. Помню, как говорил Артем бедняку по прозвищу Кутырь: «Жил ты на свете без праздника, наподобие как вол в ярме, и имя тебе в насмешку определили: «Кутырь». А теперь советская власть открыла тебе дорогу к счастью. Но чтобы дойти к этому своему счастью, должен ты понять две вещи, указанные нам Лениным: во-первых, что счастье не дается одиночкам — один не можешь ты выставить силы против своей судьбы, а потому шагай косяком и держи друг друга плечами. Во-вторых, что работаем теперь при советской власти мы только на себя, для себя».
В первый день в коммуну записалось семь семей.
Собрали в школе организационное собрание. На собрание пришло все село. Кулаки выступили против коммуны.
— Это на нашу шею ярмо прилаживаете! — кричали они. — Нынче коммуна, а завтра — вспаши ей, посей ей.
Интересно было наблюдать Артема на крестьянских собраниях. Он никогда не выступал вначале. Сидит, подперев щеку, с застывшими чертами и вроде как бы равнодушно слушает, кто что говорит, до тех пор пока не возьмет людей на учет и не прояснится картина соотношения сил. Тогда он встанет, воинственно прямой, веселый и едкий, и начнет бросать по намеченной цели словами тяжелыми и горячими, как камни, выхваченные из огня. [196/197]
Сначала все шло хорошо. Растерявшиеся кулаки под разными предлогами начали подаваться к выходу.
— Кум, дай огниво, пойду покурю,— сказал один из них, направляясь к двери.
Ему ответили хохотом:
— Тебе уж дали прикурить! Вон на трибуне и кремень и огниво!
Но под конец произошел маленький инцидент. Секретарь сельсовета, сын одного из кулаков, узнав, что приезжий чинов и мандатов не имеет, поехал в волость за помощью. Уже проголосовали за организацию коммуны, когда на собрание заявился начальник из волости.
— Вы кто такой будете? Ваш мандат? — обратился он к Артему.
— Коммунист,— отвечал Артем,— и других мандатов, кроме этой книжечки, не имею.
— Что вы тут делаете?
— То, что положено делать коммунисту: сажаю ростки коммунизма, вам помогаю, потому что вы просмотрели эту возможность.
— А почему ты в волость не явился? — повысило голос начальство. — Почему разрешения не спросил на организацию собранья?
— А ты что — вождизмом заболел в волостном масштабе? — тяжело уставился на него Артем, наливаясь гневом.— А может, я у Ленина совета спрашивал, так у тебя не обязательно!
Я испугалась, что сейчас произойдет одна из ссор, в которых Артем бывал необуздан.
Но, к моему изумлению, волостной начальник резко изменил тон и стал оправдываться тем, что в нашем доме он якобы предполагал разместить сельсовет. Артем показал ему кукиш.
Когда мы собрались уезжать, волостной начальник обратился к Артему с просьбой рассказать ему, как он видел Ленина. Артем засмеялся:
— Видал, как и ты видал — на портретах и картинках.
Начальник опешил:
— А как же…
— Насчет организации коммуны,— перебил Артем,— очень просто: когда тебе захочется посоветоваться с Лениным, можешь не беспокоиться ехать в Москву на прием, возьми его книжки и почитай. Там все сказано — и про коммуны, и про то, как надо работать на селе коммунисту.
Артем любил Ленина со всей страстью своего огромного темперамента. Характерным в этом отношении является такой факт. Зимой 1925 года, когда я была в Москве, Артем повел меня на литературный вечер. В небольшой комнате у поэта Крученых собралось человек пятнадцать—двадцать. Сидели вплотную так, что негде было пройти. Я приютилась в углу дивана. Артем сидел рядом на валике. Маяковский читал отрывки из своей еще не оконченной поэмы «Ленин». Я чувствовала, как Артем вздрагивает от внутреннего напряжения. И когда Маяковский прочел слова: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше», Артем не выдержал.
— Стой! — закричал он. — Повтори!
Маяковский, который очень не любил, когда его перебивали, на этот раз повторил. Артем ринулся к нему по нашим ногам и, схватив голову Маяковского, повернул ее к себе (Маяковский стоял спиной) и поцеловал его в лоб.
Маяковский пустил в него остротой о тяжелой участи поэта: не нравятся стихи — бьют, нравятся — шею вывертывают, но, кажется, остался доволен безудержным порывом этого молчаливого, с виду угрюмого человека.
— «Я себя под Лениным чищу», — несколько раз повторил Артем, когда мы шли домой. — Слова-то какие! Мы все, вся Россия, должны себя под Лениным чистить, скрести, чтобы всю старую кожу содрать, без этого не придешь к коммунизму.
Помнится, осенью 24 года Артем повел меня к Фурманову на литературную вечеринку. Я видела Фурманова еще в Чапаевской дивизии в девятнадцатом году и несколько раз в Самаре. Вместе с Артемом мы прочли первый вариант «Чапаева». [197/198]
В маленькой квартирке Фурманова в Нащекинском переулке мы появились первыми из приглашенных. Дмитрий Андреевич вышел к нам своей быстрой и легкой походкой, в штатском платье (таким я его еще не видала), по-прежнему юношески стройный и как будто даже помолодевший против девятнадцатого года. Он посмотрел на нас веселыми внимательными глазами и, пожимая руки, сказал с упреком:
— Вы, самые аккуратные, все же опоздали на шесть минут.
— Шесть минут — это чепуха,— оказал Артем,— я дни и месяцы пускаю по ветру. Фурманов возмутился.
— Это преступленье,— сказал он.— За границей писатель из народа, чтобы добыть себе право писать, должен пройти сквозь игольное ушко и пробить стену лбом, а у нас каждого едва вылупившегося из литературного яйца цыпленка народ греет своим теплом и носит за пазухой. И вот мы так отплачиваем народу, пускаем по ветру дни и месяцы.
— Я перед народом не останусь в долгу,— усмехнулся Артем.— Лет до тридцати-тридцати пяти погулять хорошенько надо, силенок поднакопить, подрасти до уровня богатырской нашей эпохи, а там как засядем лет на шестьдесят и воспоем ее в советской «Войне и мире».
— Ошибаешься, Артем,— взволнованно сказал Дмитрий Андреевич.— Расчет неправильный. Если сейчас, смолоду, по горячим следам Октября, не войдешь с головой в работу, не станешь тружеником искусства, то растеряешь свой талант и удивительный материал и упустишь навсегда возможность стать поэтом своей эпохи, которая, как ты понимаешь, была в истории один-единственный раз. Второе поколение авторов, что поднимается за нами на дрожжах революции, будет более многочисленным и более сильным. Мы потеряемся среди них.
Эта беседа, продолженная, когда собрались писатели, видимо, произвела сильное впечатление на Артема. Месяца два спустя он писал мне в Воронеж, где я училась в университете: «Работаю, как черт. Не выхожу из библиотек. Читаю о прошлом, чтобы осознать лучше сегодняшнюю действительность. Что-то делается со мной странное. С некоторых пор не могу слышать тиканья часов: физически, ощущаю, как бегут минуты, и каждую жаль, хочется удержать. Все кажется, что я не успею сделать что-то важное. Так, вероятно, чувствуют старики, сроки жизни которых ограничены. И я вместе с ними. Смешно!»
Таким был Артем в пору юности. Таким же размашистым и горячим, только внешне более причесанным, остался он и в разгар своей жизни. Он был чужд лицемерия и двоедушия, и всякое проявление их тяжело коробило его.
Помню, как Артема взволновало решение о выселении «чернодосочных районов». Мы жили тогда в Минске. Мой муж работал в ЦК Белоруссии.
Артем уважал Наума. Он приезжал к нам в минуты душевных сомнений и, отворяя дверь, начинал с шутки: «Наум, наставь меня на ум!» На этот раз он рассказал, что ходил в ЦК, возражал против решения выселять колхозников, просил послать его секретарем «чернодосочного» района, чтобы он мог доказать, что дело не в плохих колхозниках, а в плохом руководстве.
— Что же, дали тебе район? — живо спросил Наум.
— Где там!
Тогда Наум сказал ему:
— Эта твоя идея попроситься секретарем «чернодосочного» района очень правильна. Тебе не удалось, попробую я. Мне, я думаю, не откажут.
Наум написал письмо в ЦК. Он просил дать ему «чернодосочный» район, говорил, что каждый район можно вытянуть, не доводя дело до репрессий. Его послали первым секретарем «чернодосочного» Сенненского района БССР. Наум уехал в район зимой, а весной в Сенно приехал Артем. Я почти не видела его в этот приезд. Шли дожди. Дороги разбухли и превратились в месиво. Наум и Артем ездили от колхоза к колхозу на фордике, который больше тащили на себе. Домой заезжать было некогда. Через неделю, когда Артему нужно было возвращаться в Москву, они вернулись в Сенно, довольные друг другом. [198/199]
— Вижу, вытянешь, не сомневаюсь, — говорил Артем, — Когда ехал сюда, признаюсь, сомневался. Думал, удастся ли — человек ты городской.
Наум — сын рабочего, никогда ранее не имевший дела с деревней, — рассказывал мне, как много ценного дала ему поездка с Артемом. Он говорил:
— Крестьянина видит насквозь. Определяет, кто чем дышит, с одного погляда. Понимают друг друга с полуслова.
Он рассказал, что в одном из колхозов не оказалось председателя. Науму понравился один колхозник своими деловыми предложениями и советской настроенностью. Он хотел провести его в председатели. Артем сказал:
— Ошибаешься, Наум! Этот человек — ни пава, ни ворона. Колхоз провалит, авторитета иметь не будет.
Наум навел о нем справки, и действительно, оказалось, что этот человек уже был председателем соседнего колхоза, о деле не заботился и довел его до ручки.
Через год, когда Сенненский, бывший «чернодосочный», район получил красное переходящее знамя ЦК партии за самый высокий в республике трудодень и большое количество первосортного льна (основная культура в районе) сверх плана, Артем был в восторге. Я была в то время редактором политотдельской газеты в том же районе. Артем просил меня записать для него имена людей и факты, создавшие предпосылки для резкого скачка района, и говорил, что ему это необходимо для задуманной им книги.
В 1936 году, в одну из последних наших встреч, он читал нам отрывки из своего нового романа о том, как Максим Кужель организует колхоз и работает в нем председателем.
В тридцать шесть лет, перед концом своей жизни, Артем был полон творческих замыслов.
