Лев Правдин
– Некоторые мои собратья по перу и литературные критики много лет почему-то считали, что фамилия Правдин – придуманный мною псевдоним,- рассказывает писатель.- Она подлинная: и отец мой Николай был Правдиным, и дед Иван… На мой взгляд, как человек и писатель, я оправдал свою фамилию. Не лгал ни письменно, ни устно, не изменял правде жизни и художественной правде.
Творческие наклонности во мне проявились довольно рано, но оценивались по-разному. Вот, например, склонность к рисованию и сценическому искусству. В один из праздников мы с восьмилетним приятелем-ровесником решили порадовать многочисленных гостей, в основном, актеров и литераторов, разыграв сценку боя пушкинского Руслана с Головой. Я взял у мамы, актрисы императорского народного дома, коробку с гримом и на большом листе изобразил эту страшную Голову. Сценка гостям и папе, университетскому преподавателю литературы, очень понравилась. А вот мама, наоборот, чрезвычайно огорчилась: я извел для рисунка самый дорогой грим, присланный ей в Петербург из Франции.
Видимо, не случайно моей первой книгой стало произведение сценического жанра – пьеса “Обновил”. Это была антирелигиозная сатира на злобу дня. Книга вышла в Самаре в 1924 году.
Если продолжать театральные параллели, то многие события жизни видятся, как смена декораций. Вопреки желанию отца, я не пошел по стезе учительства, хотя и довелось поработать учителем рисования. Я выбрал путь писательства.
В 1934 году меня приняли в созданный Горьким Союз писателей. А в 37-м репрессировали. Я мог манипулировать моими героями, а судьба манипулировала людьми.
– Лев Николаевич, почему-то вы никогда не рассказывали о подробностях и причинах того, как и за что вас репрессировали.
– Это слишком невероятно, чтобы нормальный человек мог поверить. Скажем, за что расстреляли Мейерхольда? За творчество. В 37 году все куйбышевские поэты и прозаики, и я в том числе, были арестованы как члены антисоветской террористической организации. За “паровоза” шел мой друг Артем Веселый, как самый старший из нас: ему было 40 лет. Кстати, его знаменитый роман “Россия, кровью умытая” – произведение, воспевающее революционную романтику, антисоветским никак не назовешь. “Террористами” стали писатели Виктор Багров, Влас Иванов-Паймен, Арсений Рутько, Иосиф Машбиц-Веров и самый молодой из нас Лев Финк.
Артема Веселого и Виктора Багрова расстреляли. Меня тоже приговорили к “вышке” как ужасного террориста. Оказывается, я якобы должен был на первомайской демонстрации приехать в Москву, пройти с демонстрантами мимо мавзолея, бросить на трибуны букет цветов с замаскированной внутри бомбой, и убить Молотова. До сих пор не знаю, почему именно его. Понимаете, я беллетрист, а посему должен обладать известной долей фантазии. Однако те, кто стряпал наше “дело”, переплюнули любого фантаста. Как вообще можно зашвырнуть бомбу с Красной площади и попасть именно в Вячеслава Михайловича? И расшлепали бы нас всех за милую душу, однако в верхушке НКВД произошло очередное съедание пауков пауками, наше “дело” перечитали и расстрельные приговоры пересмотрели. Мне дали восемь лет лагерей.
– Однако ваши биографы утверждают, что вы провели за колючкой семнадцать лет.
– В общей сложности примерно так и выходит. Может, меня бы и освободили “по отбытию срока”, но ведь четыре года пришлось на войну. В лагерях валил лес, был дорожным рабочим и плотником, косарем, нормировщиком… Освободился в 1947 году. Приехал в Пермь, куда в ту пору перебралась моя мама Зинаида Ивановна. Права прописки в больших городах я был лишен и числился живущим в Верхних Муллах. В лагерях я встречал десятки неординарных людей, и сжигавший душу огонь писательства требовал, чтобы я рассказал о них. Вчерне у меня уже был написан роман “Ревизор” (свет он увидел только в 1969 году) и почти закончен роман “На Севере диком”.
Стала необходима машинистка для перепечатки рукописи. Мама познакомила меня с Ириной Борисовной, работавшей в кадрах на пермском ликеро-водочном заводе, а по совместительству и секретарем-машинисткой. Наши печатные бдения переросли в большее. Ирина Борисовна стала моей женой. Новая “смена декораций” больно ударила по нашему счастью. В декабре 1948-го меня вновь арестовали, не объясняя причин, и отправили в ссылку, в Сибирь. Так я стал поселенцем в огромном селе Сухобузимо Красноярского края. Был разнорабочим, учетчиком на сплаве…
Ссыльный, я тосковал по нормальной жизни, по жене и матери. Письма были так редки! Не особо склонный к стихам, я даже посвятил Ирине стихотворение “Я о тебе мечтал” и до сих пор храню сложенный “гармошкой” лист плотной бумаги, восемь строф. В них – мое настроение и чувство той поры:
На севере,
под соснами седыми,
В огонь костра
смотрел я и мечтал
О доблести, о славе,
о любимой,
Которую давно я не встречал.
Под полуночным
северным сияньем,
К невзгодам равнодушие храня,
Я верил в заповедное свиданье,
С невидимой любимой говоря…
Стараясь отвлечься от личных переживаний, я с головой ушел в работу Дома культуры, создав самодеятельный театр. Был режиссером и актером, делал эскизы костюмов и сам кроил их, даже грим варил. Наш театр в Сухобузимо любили, он и в крае был известен. Наконец, небо подарило нам радость: умер Сталин. В селе многие были ссыльными. Когда приехал к нам представитель красноярского обкома, чтобы провести траурный митинг по поводу смерти вождя, к импровизированной трибуне на площади почти никто не пришел.
Потихоньку нас, репрессированных, стали выпускать. В 54-м пришла и моя пора. Секретарь райкома партии уговаривал меня: “Лев Николаевич, вы же тот кит, на котором держится наша культурная жизнь. Давайте построим вам дом, корову купим, жену вашу сюда выпишем. Оставайтесь”.
Отвечаю: “Нет, не могу. Я же писатель, мне нужно работать, книги издавать”.
В общем-то, секретарь райкома был человек удивительный, с сибирской основательностью и причудами. Он очень любил поэзию, читал наизусть стихи запрещенного Есенина и, что меня особо удивляло, любил по выходным торговать свининой на сельском рынке. Поняв, что я не останусь, секретарь сказал: “Раз так, то мы должны расстаться с вами по-хорошему. Вы ведь в эти годы в отпуске не были?” А какой отпуск, если я – бесправный поселенец-выселенец? Так вот, в нарушение всех инструкций мне начислили и выплатили отпускные за шесть лет! Секретарь, конечно, очень рисковал, в том числе и партбилетом.
В Перми меня встретили тепло, участливо. Директор издательства Римская способствовала выходу в 1955 году романа “На Севере диком”, а секретарь писательской организации Рождественская – моему восстановлению в Союзе писателей. Начались обычные творческие бдения: накопленный материал стремился на бумагу, и почти ежегодно в Перми и Москве начали выходить мои книги.
– Лев Николаевич, вы жили в страшные времена, а ваши произведения тех лет не наводят такой жути, как, скажем, рассказы Шаламова. Почему?
– Я, в принципе, глубоко аполитичен. 12 лет жил при батюшке-царе, потом – революция, НЭП, культ личности, мартовский намек на весну, “застой”, якобы перестройка и нынешнее время непонятно какого строя в России. Однозначно не приемлю фашизм и тоталитаризм. Мне не важно, кто у власти, лишь бы простому люду жилось по-человечески. Сейчас вроде демократия, но какая-то уродливая, и народу плохо. Потеряна стабильность и вера в справедливость. Гробится национальная русская культура и, как ее неотъемлемая часть, литература. Это очень больно. На смену идеологической цензуре пришла экономическая, более страшная.
Не по душе мне, что сейчас многое решают деньги, а не талант. А те, кто по долгу службы обязан блюсти интересы культуры, пускают все на самотек. Вот в прошлом году в мой день рождения посетила меня Лидия Алексеевна Лисовенко, глава областного департамента культуры, обаятельная милая женщина. Узнала, что у меня готов роман “Оазис”, и пообещала, что все силы приложит к его изданию к нынешнему юбилею. Прошел год, а из культурного департамента – ни звонка.
– Может, подробнее расскажете об “Оазисе”?
– Вещь для меня, реалиста, можно сказать не характерная. Роман – сатирико-лирический, с элементами фантастики. Речь идет о перестройке, к которой иначе, чем сатирически, отнестись нельзя. Обман народа, его обкрадывание и обжуливание продолжаются, так что тема эта для меня актуальна и болезненна. Как помочь людям? В романе среди действующих лиц – главные “помогальщики”: Христос, Ленин и прочие. Один из основных героев – вождь городской компартии Хоробрых, великий болтун и прожектер. Другой – выпускник института конъюнктурной философии Суемыслов – правая рука “вождя”. Фантастический срез действительности не исключает и земную светлую любовь, человечность, порядочность.
– Ну. Ленин и другие герои – понятно. А Христос-то при чем? Или вы продолжаете начатое в антирелигиозной пьесе “Обновил”?
– Наоборот. К вере в Бога я шел, что называется, через тернии. Мальчик, певший когда-то в церковном хоре, приобщавшийся к православной вере почти официально, в знак протеста и юношеского нигилизма, принял богоборство атеистов почти с восторгом. Не зря же говорится про русского человека: “Он всегда или с Богом, или против Бога, но никогда – без Бога”.
В конечном счете, судьба человека – все тот же Божий промысел, испытания души. В тюрьме и за колючкой я встречал многих священнослужителей. Меня поразило их смирение, отсутствие гордыни, верность христовым заповедям. Сам был свидетелем, как во время допроса следователь ударил по лицу одного из них. Тот сказал: “Не гневись, ударь еще раз. Ты сорвешь свою злость, тебе полегчает, и мне зачтется”. Арестованным священникам их прихожане несли передачи, и священники раздавали еду всем заключенным, утешали добрым словом, сочувствием.
Писатель – тот же духовник, сострадающий ближнему. Вспоминаю лагерь. 31 декабря 1938 года. Мы в бараке вдвоем с бывшим инженером. У него – мысли о самоубийстве, раскис человек, и я остался, чтобы как-то поддержать. Он говорит: до Нового года – три часа. Сейчас будем вешаться или подождем? Отвечаю: давай подождем. Переломили ломоть хлеба, запили водой. Кое-как уговорил я товарища пойти в клубный барак, где с разрешения администрации заключенные грустно веселились, танцевали: лагерь был смешанный, женско-мужской. И праздничный отдых помогал сохранять на лесоповале высокую выработку, что администрации было выгодно. Ожил мой инженер. Не совершил греха самоубийства. Из сталинских лагерей вышел живым.
– Лев Николаевич, вас не пугает смерть?
– Смерти я не боюсь. Ее нет. Это переход души в иное состояние. Двадцать лет назад умерла моя Ирина Борисовна. И я верю вещему сну, увиденному недавно. Будто вхожу я в храм, полный золотого света, и меня встречают церковные иерархи в блестящих светлых одеждах. Говорят: “Мы вас ждем”. Поворачиваюсь: уходит в небо золотая лестница, и на ней стоит Ирина, поджидая меня.
Путь писательства – путь мученичества, подвижничества. Работаешь, пока рука держит перо. Зрение, слух меня подводят, трудно вести долгую беседу: начинаю забывать нужные, единственно точные слова. И мучаюсь. Поэтому на нынешний юбилей соберу самых близких, никакой помпы. Спасибо моей второй жене – Светлане Владимировне. Мы вместе уже 18 лет. Она в разговорах в последнее время работает моим толмачом, то есть пересказывает мне вопросы. Единственный человек, которого слышу хорошо. Возраст дает о себе знать, хотя… Голова работает ясно, грудь пашет, как меха, давление 120 на 80, как у молодого человека. Ноги, правда, слабеют, но ничего, брожу.
А руки не подводят, держат перо. Пишу. Разбираю архивы. Вспоминаю. Мне довелось близко знать Самуила Маршака, Михаила Светлова, Константина Паустовского, Льва Разгона, Даниила Гранина, Илью Сельвинского и многих других известных поэтов и прозаиков. О некоторых из них написал страницы воспоминаний, которые, возможно, будут любопытны читателям Прикамья. Обещаю: как только эти страницы обретут законченность, я с радостью передам их вашей “Звезде”.
– Лев Николаевич, передавая вам многочисленные поздравления с юбилеем, желая вам здоровья и творчества, хочу спросить: а что бы вы, умудренный испытаниями и годами человек, мэтр российской романистики, пожелали бы нам, вашим читателям и почитателям?
– Оптимизма, веры в светлую душу народа и его мудрость, в людскую доброту. Поверьте: добрых на земле больше, нежели злых.
Беседовал Михаил СМОРОДИНОВ
