Алексей Костерин
Как-то Артем сказал мне по поводу одной темы:
— Надо написать об этом рассказ…— Замолчал, слегка сбычил лобастую голову, и вдруг светлая улыбка озарила угрюмоватое лицо: — Нет, надо писать не рассказ, а «п о к а з». Надо так писать, чтобы читатель мог не только видеть, понять, но и пощупать…
В начальной стадии творческого развития Артема с л о в о для него было основой всякого литературного произведения.
— «В начале бе слово и слово бе бог»,— торжествующе читал он первые строчки одного из Евангелий: — Вот как тысячелетия назад боготворцы ценили и чтили слово! — И врастяжку скандировал: — «…и с л о в о б е б о г».
Однажды (кажется, в 1924 году) я посетил его в каком-то подмосковном санатории, в котором, по странным правилам, лечащимся было запрещено читать и писать. Артем, конечно, с первого же дня обошел эти правила и спрятал у себя в постели… один из томов Даля!
— Вот, Алеша, к н и г а к н и г! Книжища — как хребет Кавказский! Читаю и тону — захлебываюсь! В этой книжище вся наша сила и все наши книги. Читай ее, Алеша, и перед сном и ото сна восстав. Я наизусть ее зубрю.
И не шутя стал наизусть приводить некоторые слова и все производные от них вплоть до поговорок и пословиц. Память Артема, в особенности на слова, словечки и крылатые выражения, была так отточена, что засекала в голове все яркое и выразительное, приметное, как резцом на мраморе.
Помнится, я одобрительно посмеялся над увлечением Артема, а Юрий Либединский пришел в ужас, решив, что Артем «рехнулся».
Однако бездумная и безоглядная страсть к слову владела Артемом недолго. Уже в конце 1924 года он со злым и угрюмым лицом как-то сказал:
— Плохо у меня с содержанием, Алеша, Вот задумал такое показать, чтобы все ахнули… Какие мы годы прожили, а? И слова для этого есть, и факты, а вот нацепить их не на что… плутаю в трех соснах…
Мы с Артемом почти одновременно вступили в литературный кружок «Молодая гвардия» и в литературно-художественный институт имени Брюсова.
В институте мы бывали редко. Неудивительно. Пять лет революционный шторм бросал нас из конца в конец страны, ломал и трепал так, что хрустели все косточки и мозги перетряхивались. Мы принесли с фронтов не только жадность к жизни, стихийный порыв к новому, но и полную уверенность, что вершины социалистической культуры мы возьмем также штурмом, каким брали Перекоп, и с тем же боевым кличем — «даешь!»
Вероятно, в качестве протеста против институтских требований, против редакторов и педагогов, требующих внимания к запятым, но не дающих «живой и мертвой воды» творчества, Артем поместил в журнале «Молодая гвардия» отрывок из «Рек огненных» без единого знака препинания.
— С л о в о должно играть и сверкать, а не запятые и всякие восклицательные знаки! — говорил Артем.
С 1922 по 1925 год мы вместе кочевали из одного литературного кружка в другой — «Молодая гвардия», «Октябрь», «Кузница». Москва тех лет была полна этаких мелких литературных ячеек, создававшихся порой просто вокруг какого-либо крупного имени. Кроме перечисленных кружков, были еще такие: «Союз крестьянских писателей», «Литкружок имени Неверова», «Леф», «Круг», «Союз писателей», «Союз поэтов», «Рабочая весна» и другие. Все они сочиняли и публиковали декларации, программы и клятвенные заверения обязательно дать «эпохальные» произведения. Мы посещали эту густую литературную поросль, слушали выступления и дискуссии. От всего этого [203/204] словотолчения и слововерчения в голове стлался туман. Вот пример того словесного тумана, которым застилали наши и без того неясные литературные тропы (из декларации пролетарских писателей «Кузницы»):
«Художник — медиум своего класса. Каково мирочувствие класса, таково и миро-ношение его художника. Каков мироём пролетариата, таков и мироём его функции — художника».
В отместку за такую заумь, которая, как ватным колпаком, отгораживала нас от жизни, мы (Артем Веселый, Эдуард Багрицкий, я и еще некоторые поэты) устроили Филиппченко на утренней зорьке под окном его номера в одесской гостинице кошачий концерт. У Филиппченко, выскочившего на балкон в одном белье, монашеское лицо перекосилось ужасом, когда он увидел, что в концерте принимают участие московские и одесские писатели и поэты. Инициаторами и вдохновителями «концерта» были Артем и Багрицкий.
Как-то зашел я с Артемом на заседание Московской ассоциации пролетарских писателей (МАПП). Послушали, как лидеры МАПП «разоблачали» Воронского и литературную группу «Круг», Маяковского и «Леф», Есенина и имажинистов.
И мы ушли…
Буквально и фигурально ушли и создали из молодых писателей и поэтов еще одну «свободнотворческую группу» — «Перевал». Нашим шефом был Воронский.
Мапповцы подвергали нас усиленному обстрелу, который в очень большой части был и точен и правилен. Но, конечно, тоже с большим перегибом.
Мы хотели учиться и писать, но не декларации. Мы хотели отображать жизнь, а не участвовать в многочисленных дискуссиях. К нам потянулись такие поэты и писатели, как Багрицкий, Пришвин, Караваева и другие.
Однако примерно через год я обратил внимание Артема на странный состав наших литсобраний. Наше довольно большое помещение заполняли какие-то завитые и накрашенные девицы в кисейных кофточках и юбочках выше колен, молодые люди, тоже подвитые и надушенные и чуть ли не с моноклями.
— Артем, что это за народ? — спрашиваю его.
— А черт их знает, из какой помойки и какой волной их к нам заплескивает… Желая спугнуть это кисейнонадушенное сборище, Артем однажды начал очередное собрание почти откровенно полным матросским жаргоном. Однако девицы только захихикали, и Артем шепнул мне:
— Чем захотел девку запугать — она еще не то видала!
От всей этой мути я ушел в газету «На вахте», орган ЦК водников. Вскоре ушел из «Перевала» и Артем.
Как-то при случайной встрече в Одессе Артем попросил меня помочь провести его литературное выступление. Большие зевластые афиши извещали о выступлении московского писателя Артема Веселого. Публики собралось довольно много, пустовали только самые дальние ряды.
Сделав краткое вступление, я дал слово Артему.
Артем стал читать отрывки из произведения «Реки огненные». Читал наизусть. Читает десять минут, пятнадцать, двадцать. Рукопись у меня на столе, я только слежу за текстом, чтобы в случае необходимости подсказать Артему. Этого не потребовалось — Артем знал превосходно весь яркий, но очень извилистый фарватер своих бурных «Рек огненных».
Но читал он плохо, невыразительно. У него не хватало дыхания, он не имел необходимых голосовых данных и соответствующей постановки голоса. Вышел Артем в простой косоворотке (галстук он называл «удавкой»), подпоясанный шнурком-поясом, широко распространенным среди рабочих парней Самары и Саратова.
Публика — по большей части фланеры по Дерибасовской улице — была разочарована. Слушали плохо, а минут через пять струйками потекли к выходу. К концу чтения в зале осталась едва ли десятая часть. Но и эти самые терпеливые вопросов не задавали и с речами не выступали.
Уходя с этого неудавшегося выступления, Артем смеялся: [204/205]
— Не ругайся, Алешка, они же по афише пришли смотреть и слушать В е с е л о г о!.. Анекдоты, а может, фокусы какие… А увидели портового крючника. Что-то о революции читает… Нужна им революция, как мне кила!..
Последняя наша встреча была на Волге в 1935 году. Я жил лето в Хвалынске. Сплывая на лодке вниз по Волге с женой и двумя дочерьми, Артем сделал остановку в Хвалынске. Отсюда я поплыл вместе с Артемом. Ночевали на плотах, на песчаной косе, слушали разные балачки и песни плотовщиков и бакенщиков, ловили бреднем рыбу и варили уху…
В очерке «Дорога дорогая» Артем дает картинку, как он у костра плотогонов слушал и записывал частушки. Я в это время спал в лодке, которую мы зачалили за плот. Ночь выдалась теплая, многозвездная и как-то по-особому темная. В лодке в кормовом отсеке, прикрытые палаткой, спали жена и дочки Артема. Поздней ночью, по-видимому, около часа, меня встряхнул какой-то треск — будто дикий бурелом валил сосны и ели — и панические гудки двух пароходов.
Спросонок, еще не зная и не понимая, что за гул и треск стоит над Волгой, я первым делом схватился за весла. И оглядываюсь на плот, на куст розового света от тлеющего костра. От костра в разные стороны прыгают человеческие тени. Пытаюсь перекричать непонятный мне треск и гудки пароходов.
— Арте-ем!
Прыгавший мимо меня один из плотогонов крикнул:
— Отчаливай… смелет… — сорвал веревку, которой мы зачалились за плот. Стремительная струя подхватила лодку и куда-то потянула ее. Плотогон, прыгая, как кенгуру, по бревнам в темноту, закричал:
— Выгребай… смелет…
И только в это время я понял, какая опасность грозит и мне, и семье Артема: на наш плот под острым углом медленно, но неудержимо полз другой плот. Под давлением нескольких тысяч кубометров древесины челенья плота разрывались, сосновые бревна звонко трескались я взлетали на воздух. На стыке двух плотов кипел и плескался водоворот. В этот водоворот и тянуло нашу лодку…
Минут тридцать я чувствовал себя примерно так же, как однажды (в годы гражданской войны) в окружении белоказаков. Все силы, всю волю, все мысли направил только на весла. Треск бревен, гудки пароходов, крики людей на плотах. Память не сохранила, как. я вырвался из водоверти меж двух плотов. Задыхаясь от гребли, неожиданно заметил, что уже огибаю матку плота и выхожу на чистый простор. И вскоре тьма разбавилась рассветным молочком, а затем и Волга вспыхнула и заиграла багряными огнями.
Недалеко открылась песчаная коса, и я выгреб к ней. Когда окончательно рассвело, с плота раздался крик Артема:
— Алешка-а… лодку…
Первое, что сказал мне Артем, прыгнув в лодку с плота, было:
— Эх, и частушки я записал…
Артема нет. Но слово его осталось. И тот, кто хочет ощутить аромат шквальных вихрей 1917—1921 годов, понять мощь народной стихии, пусть возьмет книгу Артема Веселого, и она расскажет ему то, что не расскажут никакие учебники и ученые исследования.
