Сергей Бондарин
Весной 1925 года мы были молоды и очень любили романтику революции.
С гордостью и жадностью мы читали новые рассказы, повести или романы о революции, каждое новое имя молодой советской литературы замечалось немедленно, и не удивительно, что нам понравилась буйная проза Артема Веселого. Мы передавали из рук в руки книгу журнала с новой вещью этого писателя со странным сочетанием имени и фамилии – Артем Веселый – суровость и легкость. Но он был наш, в его произведениях мы находили себя, видели картины того недавнего, что многие из нас сами пережили на военных и трудовых фронтах, во взбудораженных революцией семьях, в комсомоле. И нас не удивляло, когда в мощно-широких, несдержанных произведениях Артема Веселого, – в них и страницы верстались как-то по-особенному, то пирамидкой, то столбцом, – мы встречали выражения малолитературные, не удивляло, не озадачивало, как наших отцов, напротив, это тоже воспринималось как признак новой литературы, даже нового быта, это даже подкупало, устанавливало какую-то таинственную, только молодым понятную связь; словом, все это очень нравилось. Одну песенку из только что появившегося романа «Страна родная» мы живо подхватили. Эдуард Багрицкий то и дело напевал глуховатым баском:
На заре каркнет ворона.
Коммунист, взводи курок.
В час последний похорона
Расстреляют под шумок.
Багрицкий начинал, и мы поддерживали его:
Ой, доля-
Неволя,
Глухая тюрьма…
Долина.
Осина.
Могила темна…
Песенка эта Багрицкому нравилась особенно, потому что как раз в это время он начал работать над своей «Думой про Опанаса», и она звучала в тон новой его поэме.
Но мы, нужно сказать, не только знали книги Артема Веселого в их законченном виде или в их фрагментах, как любил называть отрывки из своих произведений этот автор, – мы кое-что знали и о самом авторе «Страны родной», «Вольницы», «Похождений Максима Кужеля», и знали мы это со слов одного чекиста-романтика, любителя птиц, рыб и литературы.
Этот товарищ был свидетелем любопытной сцены в севастопольском цирке, сцены, не совсем обычной даже для тех времен. [175/176]
Происходило это на другой день после разгрома и изгнания из Крыма Врангеля.
В помещении цирка прямо на арене, кое-где еще присыпанной песком, размещалась толпа арестованных, многочисленная толпа людей большей частью в офицерской форме, – это были белогвардейцы-врангелевцы. Можно было увидеть здесь и неловко переодетых людей, и буржуя в дорогом костюме, не успевшего погрузиться на пароход при бегстве. Кое-кто попал сюда и по недоразумению.
В этой своеобразной огромной тюремной камере, охваченной цирковым треком, где люди были собраны для окончательного выяснения личности, естественно, появление каждого нового человека, особенно из лагеря победителей, красных, встречалось с волнением, с живейшим интересом. Вот почему так зашумела эта толпа, задвигалась, расступилась и затихла, когда на арену въехал всадник на отличном коне – в красных галифе, в кавказской бурке на плечах. Всадника сопровождало несколько человек при оружии. На бедрах парабеллумы. Кубанки. Кожанки.
Всадник оглядел толпу и, не сходя с седла, привстал на стременах и произнес речь.
Он говорил о том, что человечество резко разделилось. И не на небесах – на земле начинается страшный суд. Один стали налево, другие ушли направо. Судит не бог-Саваоф, а мать-Революция. Восстал мученический народ, и борется он за Коммуну, это – люди по одну сторону; по другую – и к ним относятся те, кто останется здесь, на песке цирковой арены, после проверки, – все, кто против Революции, против Коммуны, против народа… Пощады таким людям не должно быть!
Оратор был неукротимый боец революции, недавний фронтовик Артем Веселый.
Я всегда вспоминал этот рассказ, как только случалось мне читать Артема Веселого. Образ революционного вожака в красных галифе, верхом на коне, в тельняшке, выглядывающей из-под кавказской бурки, вполне согласовался с особенностями этих повестей и романов.
Так вот, нужно ли говорить, как я был взволнован однажды в ту же весну 1925 года сообщением моих товарищей по редакции одесской газеты «Молодая гвардия»:
– Приехал Артем Веселый. Будет выступать в партклубе. К завтрашнему номеру напиши о нем статейку.
– Да что вы! Я никогда не писал ничего в таком роде. Как писать? С чего начинать?
– Начинай, как хочешь, кончай словами приветствия от имени одесского комсомола… Пиши… пиши… Вот тут кое-что из того, что он сам говорил о своих взглядах а беседе с нами. Возьми, – и мне передали беглые записи сегодняшней беседы товарищей с писателем.
Я и сейчас горжусь тем, что статейка, мой первый опыт критического выступления, была написана своевременно и появилась в номере нашей газеты от 21-го мая, называлась она: «О чем пишет Артем Веселый» и обнадеживающе начиналась словами: «В Одессу приехал Артем Веселый».
Но тогда я с тревогой думал о неизбежной встрече с известным писателем, бойцом революции. Легко ли сказать – признанный автор, участник лучших московских изданий, о ком уже написано немало статей лучшими московскими критиками, а тут ему покажут сто неумелых строк молодого журналиста и поэта в незаметной газетке.
Как раз об этом, бодрясь, я говорил старшему моему другу Эдуарду Багрицкому, который зашел ко мне вместе с четырехлетним сыном Севкой после первой весенней прогулки к морю. Малыш тут же уснул. Эдуард Георгиевич листал дорогое брокгаузовское издание Пушкина, самую большую ценность в студенческой полутемной комнате, и посмеивался над моими страхами, хотя и сам не знал, как повести себя при встрече.
Взглянув на Севку из-под своего чуба, низко начесанного, Багрицкий негромко запел:
На заре каркнет ворона…
В дверь постучали. Багрицкий смолк.
– Наверно, старуха, – проговорил он. – Если спросит, кто я, скажи – Махно.
Но это не была моя милая престарелая хозяйка.
Решительно толкнув дверь, кто-то пробасил:
– Можно?
В дверях стоял довольно рослый дядька: стриженая голова, широкое, румяное, слегка калмыцкое лицо, блестящие, чуть-чуть косые глаза, солдатские усы. Из-под отложного воротничка выглядывает край тельняшки. [176/177] При первом же взгляде на этого человека бросалась в глаза его мышечная сила.
Мы сразу поняли, кто перед нами.
Артем Веселый шагнул, радушно протянул руку. Разговор завязался сразу, легко и дружески, с первых же слов мы говорили друг другу «ты».
Все это было вполне в духе того времени, когда так романтично, так прекрасно ощущалось всеми нами истинное молодое товарищество, соучастие в начавшемся повсюду большом общем деле. Эта разумная непринужденность была, пожалуй, характернейшей чертой революционной молодежи двадцатых годов.
Артем держал листок нашей «Молодой гвардии». Моя статейка и привела его сюда, и он прежде всего сказал, что входит в этот дом как друг.
Честно говоря, я не мог понять, за что Артем благодарит меня, что могло понравиться в скромной статье новатору словесного искусства, которого в ЛЕФе печатал Владимир Маяковский. Но не похоже было, чтобы этот человек придерживался правил любезности из одной благовоспитанности.
Багрицкий легко сходился с людьми. И хотя он был немножко смущен тем, что гость застал его за песенкой из «Страны родной», он уже напевал другую, нашу черноморскую песенку в том же жанре.
Севка продолжал сладко спать. Артему нравилась и одесская песенка, и то, что в комнате спит ребенок, и то, что отец, поэт, водит малыша к морю. Артем говорил:
– Верно, Багрицкий! Эти песни – замечательные. Волнуют и рвут душу, а если хочешь, прижимают к земле. Ты, Эдуард, правильно назвал их мрачно-прекрасными… Россия!.. А я шел сюда, на улице весна, и все бормотал про себя стихи Есенина: «Бедна наша родина кроткая… в древесную цветень и сочь и лето такое короткое, как майская теплая ночь…». Читали «Анну Снегину»?
Новая поэма Есенина была нам знакома. Багрицкий даже указал ошибку в интонации: «Бедна наша родина кроткая в древесную цветень и сочь…»
Артем прислушался, подумал, но промолчал и повернулся ко мне:
– У тебя правильно сказано: «Артем – мужик… Ему трудно понять законы города…». Это мне и нравится. Это верно. Не полюбил я города, не полюбил железо и электричество, хотя и присматривался на броненосцах к разной современной механике… Я думаю о себе, что исконная деревенщина мне понятней, больше по нутру… Я люблю писать о мужиках, о солдатах, и еще долго буду писать об этих людях, исстрадавшихся в окопах! – Артем даже пристукнул кулаком. – Это вгнездилось в меня. Я человек примитивный и примитивно понимаю свое революционное назначение. Пускай не мудрят..
И хотя Артем еще много говорил, за глаза полемизируя со своими критиками, о том, что стихийность больше говорит его душе, чем дисциплина, нам с Багрицким показались наиболее примечательными чертами его характера именно организованность и деловитость. А действительно, казалось, нельзя ожидать таких свойств от автора «Вольницы» и «Страны родной».
Артем очень ценил время, и всегда было заметно, что труд, работа, дело у него на первом плане, это было заметно даже в те немногие дни его первого гостевания в теплой, по-весеннему расцветающей яркой Одессе, в пору, когда чарующая южная весна в приморском городе с синими и сиреневыми тенями так расслабляет юные души.
В годы нэпа возродился, вернее, пытался восстановиться в прежнем виде прославленный Куприным «Гамбринус» – пивная в подвале на Дерибасовской, переименованной в улицу Лассаля. И как же было не пригласить туда гостя на кружку пива, или в какой-нибудь припортовый кабачок, или в крикливо-шумные, отдающие запахами рыбы, черешен, первых свежих овощей, пестрые, как сама молоденькая редиска, румяные по утрам торговые ряды одесского базара, и мы даже сначала обиделись, когда Артем отклонил приглашение, сославшись на дела. Это было ново и малопонятно. Но потом Багрицкий сказал:
– Мне это нравится: не то что наши шалопуты… И все-таки, знаете, от него можно ждать всего – Пугачев…
Когда в дальнейшие годы, случалось, я бывал у Артема в Москве, в доме на Тверской, рядом с бывшим Английским клубом, меня не удивлял, а скорее даже восхищал необыкновенный вид его большой комнаты: все четыре стены были оклеены – чем бы вы думали? – рукописями. Это были [177/178] черновики вещи, над которой Артем работал: «Россия, кровью умытая». Он говорил, что ему удобнее ориентироваться, так лучше видны слабые места композиции, легче сопоставлять, не терять из виду многочисленных героев… На столе – тщательно отточенные карандаши, стопки бумаги.
Эти признаки упорного и вдохновенного труда сообщали характер всей комнате, это оставалось самым интересным в ней и самым примечательным, и эти же черты были самыми заметными в характере человека, здесь живущего.
Но каждое лето его влекло куда-нибудь на Енисей, на большие реки Сибири. И меня зазывал туда Артем. Я помню, с какой обдуманностью, с какой тщательностью он всегда заблаговременно готовился к новому летнему походу, как он внушал мне: «Главное, не забудь в лодку хорошие накомарники, без этого пропадешь… Как хорошо будет нам! Одна досада: лето промелькнет – не заметишь».
Но вернемся к первой встрече. Мы побывали с Артемом и в «Гамбринусе» и еще кое-где. Успели побывать везде, где было интересно и ново для него. Но опять-таки поучительно было наблюдать его отношение к этим прогулкам, я бы сказал в шутку, несколько конспиративное, состояние – немножко стыдливое, без обычного для богемы желания бравировать своею резвостью. Я сказал бы даже, что и за общим веселым столом Артем, на мой взгляд, тоже не вполне расставался со свойственной ему сосредоточенностью, угрюмостью.
Большой плакат у входа в городской партклуб крупными красочными буквами сообщал между тем, что здесь должен состояться авторский вечер Артема Веселого.
Зал партклуба не обязательно предоставлялся только для членов партии. Послушать концерт, посмотреть кинокартину приходили и беспартийные рабочие ближайшего Пересыпского района, охотно бывала здесь и городская интеллигенция. Подозреваю, однако, что афиши и плакаты, возвещавшие о предстоящем вечере Артема Веселого, истолковывались трагически ошибочно. Вероятно, многие не читали дальше слов «Похождения Максима Кужеля». А похождения Максима Кужеля казались им заманчивыми. Впадая в заблуждение, многие пришли послушать нового юмориста.
Зал был полон.
Вот на сцене показался длинноногий, в австрийских солдатских обмотках Эдуард Багрицкий, председатель вечера, а вслед за ним вышел и хмуро присел к столику наголо остриженный, усатый и лобастый человек. Багрицкий, небольшой мастер говорить со сцены, сбивчиво произнес несколько слов, после чего, не глядя в зал, лобастый человек развернул книжку и начал читать:
«Вольница Буй Крыло из стокрылья Праздничек… Пыл. Ор. Ярь… Поиздили попили. Теперечко мы поиздимо Товарищи Крой Капиталу нет пощады Долой… Березай… вылезай…»
Каждый первоначальный жест чтеца, странная эта полудекламация сначала принимались как способ смешить – и в зале действительно начали смеяться. Артем продолжал читать отрывок из «Вольницы»:
«…Ждут станичники. Хотя какое тут оружие если Васька женится? Отгуляем отпляшем и… Ржет братва на слова не верит Га га га го го го ха ха ха. Васька пузырится… Бабы визжат… Рви ночки Равняй деньки Папаша то есть буржуй ихний безусловно пляшет. На затылке смятый котелок».
Ну вот, как и следовало ожидать, недоразумение начало сказываться. В зале зашумели, чего-то требовали. Артем Веселый продолжал читать, но уже не смешил.
Зал начал быстро пустеть. Вечер был испорчен и сорван.
В смущении мы ждали Артема у выхода из клуба. Нам было стыдно за случившееся и больно за нашего гостя. Но вот он показался, как всегда, без шапки, с портфелем в руке, из-за воротничка чистой рубашки выглядывал рубец матросской фуфайки. И сразу своим невозмутимым видом он успокоил товарищей. Усмехнувшись, Артем сказал:
– Это пустяки. И это со мной уже случалось. Нужно будет еще раз повторить. Нужно продолжать наше дело именно затем, чтобы такого больше не случалось. Нелегко это, не просто, потребуются года, но верю твердо: революция победит, свое дело мы доведем до конца. Писателя будут слушать! – убедительно сказал Артем.
Повеселев при виде этой несокрушимой убежденности, кто-то предложил:
– Хлопцы, в «Гамбринус»!
– Нет, – отвечал Артем, – сейчас не могу. [178/179]
– Ну-ну, пойдем, не дело!
– Нет, товарищи, не могу: чешется рука. Пока читал на сцене, надумал, как кончить главу, которая не давалась. Я в твою сторону, – обратился Артем ко мне и щелкнул замком портфеля. – Хочешь, пройдемся вместе?
Уже наступили майские сумерки. Но в тот год еще не всегда работала городская электростанция, фонари на улицах не зажигали, темно было в окнах домов. Зато сильнее чувствовалось над городом высокое весеннее небо.
Хорошо в молодости шагать пешком по городу из конца в конец, чувствуя свои силы, свою причастность ко многому из того, что происходит вокруг: навстречу – прохожие, позванивают трамваи, волнующе зацветают сады. Ни один день не проходит бесследно, с утра радость, к вечеру – чувство душевной полноты. Все говорит. Много говорило мне и это новое знакомство с Артемом, но не все было мне в нем понятно. Я удивлялся и тихо спрашивал:
– Неужели же тебе все равно – успех или провал? Удивляюсь я, как это ты, такой человек, и вдруг все оставил, занялся книжками?
– А какой такой человек? – сурово пробасил Артем.
– Боец революции. И сейчас кажется, что тебе нужно ходить не с портфелем, а с парабеллумом на бедре.
Артем отвечал:
– Конечно же, не все равно. Горько. Не все равно как раз потому, что еще много надо учиться… Всем нам еще учиться и учиться. «Такой человек, беспокойный, боец революции и с такой усидчивостью взялся за перо, за литературу – странно». Нет, друг, тут удивляться нечему. Как это тебе объяснить? – Артем приумолк, потом продолжал: – Поражать из маузера гораздо проще, чем убивать словом. Даже не так. Пуля убивает врага, а перо, слово – это привлекает друга! Вот почему я хочу быть писателем…
Мы проходили мимо большого серого дома, в котором помешался рабфак. Навстречу нам из дверей здания валила в вечерней темноте звонкая толпа.
– Ух ты, – ухнул Артем. – Сколько еще дела! В действительности по стране еще даже не май, а только едва апрель. Еще есть сторонки, и не одна, где только еще ручейки побежали… Но как это хорошо! Какая весна!.. А у тебя разве не дрогнет сердце, когда ты увидишь крестьянского парня, а то мастерового с книгой под мышкой?
Не скрою: Артем угадал, это чувство мне было знакомо. В сущности, ведь то же самое повторялось сейчас, в этом недавнем и очень важном знакомстве.
Говорить больше не хотелось. Артем бормотал про себя:
И лето такое короткое.
Как майская теплая ночь.
