Георгий Шолохов-Синявский
Есть писатели, творческая судьба которых похожа на бурливый ручей в раннее половодье, когда растопленные мартовским солнцем снега на глазах рыхлеют, сползают с косогоров в яры и овраги и там словно закипают, превращаясь в белопенные шумные потоки. Для них как будто нет преград — они смывают все на пути своем и несут в широкие, могучие реки еще не растаявшие до конца ледяные комья. Когда утихнет весенний паводок и обсохнут пригорки, глянешь туда, где бушевал ручей, — и увидишь: прорезал и размыл он новые ходы, раздвинул и углубил старое русло — след многих напористых потоков.
Жизнь Артема Веселого и его книги напоминают такое кипучее половодье. Его книги, его облик человека широкой души и неуемного характера, самобытного, не схожего ни с кем другим писателя навсегда останутся в первом ряду советской литературы.
Первая встреча с Артемом Веселым произошла у маня в дни неоперенной литературной молодости. Вышел в свет первый мой роман, далекий от совершенства. [184/185] Это совершенство, как неуловимая сказочная жар-птица, так и остается неуловимым до конца дней писателя, несмотря на многие годы упорного труда. Но мне, как и многим молодым писателям, первые книги которых хвалит критика, казалось, что я достиг многого. Артем Веселый прочитал книгу и тоже похвалил. Может быть, потому, что наиболее удачные главы ее напомнили ему родную Волгу, а мои герои, донские и азовские рыбаки дореволюционного прошлого, — широких и лихих ее людей: давних бурлаков и гулебщиков, наследников буйной волжской старины. Ведь и самого Артема Веселого всегда влекла к себе Волга — колыбель неудержимо смелых и дерзких в своих стремлениях к воле людей.
В 1936 году, зимой, Артем Веселый приехал в Ростов. Не помню точно, где произошла встреча, кажется в издательстве (ведь с той поры прошло более четверти века), но впечатление, какое Артем произвел на меня, рисуется очень живо. Передо мной стоял высокий, румянощекий, плечистый, одетый в какую-то меховую куртку и фетровые сапоги, русский богатырь и с любопытством и некоторым разочарованием смотрел на меня темно-карими, очень живыми глазами, с тяжелю нависающими на них пухлыми веками. Эти тяжелые монгольские веки и делали его, по обыкновению, добрый, веселый взгляд несколько угрюмоватым. Пожалуй, вид его мало расходился с тем представлением о нем, которое сложилось у меня при чтении его своеобразных, не подчиненных никаким литературным канонам, книг.
Я не мог удержаться от улыбки, когда Артем окающим баском заговорил:
— А я, признаться, думал, что вы похожи на своего Аниську. Думал: вот увижу этакого бородатого детину в кожаных, воняющих дегтем бахилах и рыбацком треухе, а вы…
И Артем, улыбаясь, добродушным взглядом окинул мою типично интеллигентскую фигуру.
— По роману вы куда мужественнее… — осторожно добавил Артем Иванович. — Книга ваша пропета своим голосом, а это — главное. Правда, на вашем месте я бы сократил ее, не скупясь. Есть лишние главы. Они мешают. Вы еще не познали радости сокращения, а сыплете, как из короба, — благо накопили много. Щедрость и изобилие — хорошие вещи, но в художестве — надо экономить. Слова надо отбирать, чтобы каждое слово было круглое, румяное, как августовское яблоко. Знаете, возьмешь его в руку, а оно даже поскрипывает. А у вас есть слова немые, тощие, пустые… Вот этак-то, друг мой. А сами-то рыбу ловите?
Я сознался, что уже давно не занимаюсь этим делом, разве только по-любительски — удочками…
— Море в вашей книге хорошо пахнет, — задумчиво оказал Артем. — Просто удивительно — густо. Но смотрите, чтобы этот запах не выдохся для вас. — И он предостерегающе взглянул на меня из-под нависших век.
Цену этому нечаянному совету я понял значительно позднее…
Артем Веселый быстро сходился с людьми, и мы скоро подружились. Меня всегда влекло к нему. Он знал какой-то главный секрет в верном и точном ощущении слова. И не раз в разговорах неожиданно указывал на какую-то еще не обнаруженную никем сторону слов и речевых оборотов, подчеркивал их необычное звучание.
Однажды мне довелось ночевать в его квартире на улице Горького. Квартира показалась мне необжитой — в ней не было того, что называется домашним уютом, домовитостью, располагающими к длительной оседлости, покою и лени, весьма вредоносным для писателя. Помнится, как вместо подушки Артем бросил мне под голову кипу газет и журналов. В комнатах было много книг, причем очень старинных, целые полки были завалены уникумами в кожаных переплетах. Артем тут же похвастал, что нашел какую-то рукописную тетрадь из старинной библиотеки купцов Строгановых — в ней значилось еще не известное и очень важное упоминание о личности Ермака Тимофеевича.
И надо было видеть, как светились при этом глаза Артема. Еще тогда пленила меня его страсть в работе над материалом, над словом для такой его книги, как «Гуляй, Волга!».
Первые же строки романа заставили меня затаить дыхание:
«Заря, распустив сияющие крылья, взлетела над темной степью… Проблески зари заиграли в просторах ликующего неба, расступились сторожевые курганы, на степь выкатилось налитое золотым жаром тяжелое солнце, и зеленое раздолье дрогнуло в сверканье птичьих высвистов.
Степь
весна
ветер…»
Роман Артема Веселого «Россия, кровью умытая» — книга широкая, буйная, как и его герои, самобытная, как и он сам, разяще ярко рисует народную революционную грозу; она необычна по композиции, по языку, по стремительному развороту событий.
В книгах А. Веселого воплотились революционные идеалы и надежды беднейшего крестьянства на лучшую жизнь так, как они преломлялись в противоречивом его сознании, проникнутом духом старой волжской вольницы.
И не случайно Артема Веселого-художника влекло к тем далеким героям — Ермаку Тимофеевичу, Степану Разину, Кондрату Булавину. Помню, как он читал в Ростове, в тесном кругу писателей, главы из романа «Гуляй, [185/186] Волга!». Помню его возвышающуюся над столом массивную фигуру, жаркий румянец на смуглых щеках, ровный, гулкий голос, отчеканивающий каждую фразу.
Частый ритмичный зачин некоторых глав «…Плыли…» доселе звучит в моих ушах. Разворачивались широкие картины старой Волги, пестрели берега, по волнам плыли казацкие струги, как живая, звучала речь понизовой вольницы.
Артем Веселый пробудил во мне всегдашнее желание вслушиваться в народную речь, не валить ее кулем в свои книги, без разбора, а отбирать из ее несметных богатств истинные сокровища. Не завершивший и наполовину своих планов художник-новатор, он внес в сокровищницу советской литературы ценный словотворческий вклад.
В повседневной писательской жизни Артем Веселый не был кабинетным литератором-домоседом. Он слыл писателем-кочевником в лучшем смысле этого слова. Каждое лето уезжал не на курорты и не в дома творчества, а, подобрав таких же, как и сам, беспокойных, непоседливых людей, пускался с ними в плавание на лодке то вниз по Волге, то по Каме, то по Иртышу. Его влекла вперед неукротимая любовь к природе, к первоисточникам живой народной речи, к полудиким, густо пропахшим стариной местам. Но взор Артема Веселого жадно тянулся не только к прошлому. Из своих экспедиций он всегда возвращался обогащенным писательским опытом, наблюдениями и впечатлениями современной жизни, теми громадными изменениями в толщах народных, которые не могли пройти незамеченными мимо зорких глаз художника, влюбленного не только в старину, но и в яркую, многоцветную новь родной земли…
