Юрий Либединский
Мы на пороге славного сорокалетия. За это время выросло но крайней мере два поколения советских людей, с волнением вглядывающихся в ту эпоху, когда были заложены основы нашего советского строя. Людям хочется сквозь толщу времени разглядеть события Великого Октября, гражданской войны – грозные для эксплуататорских классов, благодетельные для трудящегося народа, самые величественные в истории человечества события.
Потому каждую книгу, рассказывающую о тех днях, мы раскрываем с жадным интересом. К числу таких книг принадлежит роман «Россия, кровью умытая». Автор ее – Артем Веселый.
Здесь все необычайно – стиль, мысли, люди. Строй книги – столь же бурный, беспокойный, что и время, которое в ней кипит.
Вас перебрасывает с фронта в бунтующую деревню, из деревни – в глухой, но живущий столь же бурно провинциальный городок. Вам кажется, что сюжет отсутствует. Но неожиданно обнаруживается, что вы успели побывать во всех кипящих водоворотах революции, что вам с разных сторон показали Россию.
Знакомство с главным героем происходит сразу – в заголовке. Россия, кровью умытая, – вот первое и точное определение. И чем ближе, читая книгу, вы узнаете этого героя, тем глубже любите его. Эта книга написана человеком, знавшим, любившим, чувствовавшим Россию. И потому его любовь заразительна. Она цепко держит читателя.
Широко охватывает автор события, и потому ощущение широты, многоголосицы, ощущение жизни народа, переживающего резкий исторический перелом, не покидает вас до последней страницы романа. Десятки, сотни, тысячи людей – множество голосов, безыменных, возникающих порою, чтобы тут же исчезнуть, доносятся до вас со страниц книги и складываются в единую, стройную симфонию.
Художественная память автора поразительна. Порою кажется, что на площадях и базарах, на вокзальных перронах, в окопах и теплушках он ставил фонограф или магнитофон. Но в этом потоке изумительно меткой и яркой народной речи мы угадываем искусный авторский отбор. В толпе, провожающей рекрутов, мы вдруг слышим рыдающие голоса:
«– Не вино меня качает, меня горюшко берет…»
«– Ух… Лучше бы я камень родила, он бы дома лежал» – только материнское горе может исторгнуть из души такой вопль, только чуткое сердце художника может повторить, увековечить его.
Книга захватывает и влечет. Через крутой и скорбный пролог – войну – она ввергает вас в Февральскую революцию. И спустя некоторое время вы начинаете замечать, что, передавая разноголосый и мощный гул народной жизни, автор вовсе не хаотически выписывает свои впечатления, как могло показаться с первого взгляда. Сохраняя всю естественность и непосредственность «зигзагов» революции, он укладывает события ее сообразно своему глубоко продуманному и выверенному художественному замыслу.
В начале каждого раздела дается как бы лейтмотив его, запечатленный в выразительном и кратком эпиграфе. Вот эпиграф второй главы многозначительно предвещает: «В России революция, вся Россия – митинг». А эпиграф третьей продолжает: «В России революция, вся Россия на ножах». [246/247]
Эти запевы – всегда о России, всегда о революции, с которой автор не спускает любящих и преданных сыновних глаз. «В России революция – по всей-то Расеюшке грозы гремят, ливни шумят», – и какая яростная нежность слышится в голосе автора.
Один из разделов кончается картиной, изображающей первую революционную пахоту: «На пашню выехали вооруженные винтовками, бомбами, дробовиками – у кого что нашлось…», а следующий раздел, как на вынесенном вперед знамени, своим эпиграфом обещает: «В России революция, вся-то Расеюшка огнем взялась да кровью подплыла». Так конец одного раздела крепко связан с эпиграфом последующего. Ведь из вооруженного захвата деревенской беднотой земли в весну 1918 года действительно следуют неизбежные годы кровавой гражданской войны.
«В России революция…» – твердит автор, и эти слова теперь уже звучат для нас музыкальным рефреном всего романа – «пыль, орь, ярь, половодье, урывистая вода…». И среди этой «урывистой воды» революционного многолюдства и многоголосья, которое, не переставая, гудит со страниц романа, перед нами нет-нет да появится скромная фигура Максима Кужеля, низового деятеля революции и едва ли не главного героя книги.
В начале романа Максим Кужель – еще простодушный солдат, воюющий на Турецком фронте. Но, конечно, не случайно автор от его имени рассказывает о приходе революции на фронт.
Это впечатления очевидца и участника, вышедшего из самых глубинных недр поднимающегося народа. И потому его рассказ дышит первозданной свежестью первого восприятия, достоверностью, которую невозможно имитировать.
В этом бьющем кипучей жизнью, переплескивающемся через край начале простодушный рассказчик получает задание от однополчан своих – отвезти в Тифлис, в общеармейский комитет Турецкого фронта, урну, в которой хранятся бюллетени по голосованию в Учредительное собрание – солдатские голоса. Так среди многоголосого гула революции зарождается сюжет. И порою, при дальнейшем чтении, может показаться, что автор забыл об этом своем герое. Да и как за ним уследить?
«Горы, леса, битые дороги…
По хоженым дорогам, по козьим тропам несло солдат, будто мусор весенними ручьями…
…Поезда катились на север, гремя песнями, уханьем, свистом… Дребезжащие теплушки были насыпаны людями под завязку, как мешки зерном».
Но нет, при посадке в вагон мы вдруг слышим:
«– Куда прешь?.. Афоня, сунь ему горячую головешку в бороду.
– Депутат, голоса везу, – охрипло кричал Максим и, как икону, поднимал перед собой урну с солдатскими голосами».
Максим Кужель не забыл о своем поручении. Он не жалеет последней краюхи своего солдатского пайка, чтобы попасть в вагон. Он слушает солдатские сказки про Гришку Распутина, пожалев, заступается за избитого солдатами старика полковника, который потом из смирного, покладистого старичка превратится в командира белогвардейского отряда и будет зверствовать над пленными большевиками и красноармейцами! Максим бурно вмешивается в жизнь. Порою он ошибается, но его вмешательство всегда искренне и правдолюбиво.
Приехав в Тифлис, Максим узнает у этапного коменданта, что комитет, в который он должен был сдать «солдатские голоса», переехал в Екатеринодар…
Чудесна способность автора буквально несколькими штрихами обрисовать какую-либо эпизодическую фигуру – в данном случае этапного коменданта станции Тифлис, – дать ее исчерпывающую характеристику. И ведь порою дается эта характеристика одним абзацем прямой речи!
« – Законность, порядок, идеалы – все проваливается в пропасть, все летит в тартарары. Ах, Ниночка, Ниночка, как ты меня огорчила, как огорчила! Тебе чего, солдат? Почему не по форме одет? Ах, да… Туда и езжай со своими голосами, хотя это и бесполезно… Эти мерзавцы уже разогнали Учредительное собрание, разгромили колыбель России – Московский Кремль… Получай пачку папирос и езжай к чертовой матери. Все рушится… Господи… Вековые устои… Горе, горе россиянам… Гайда да тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом, – пропел он, и, закрыв лицо руками, зарыдал.
«Нализался», – подумал Максим и вышел…»
Конечно, не искушенный в барских переживаниях, Максим никак иначе и не мог [247/248] объяснить этот истерически-бессвязный монолог. Но ведь здесь в насмешливо-пародийном виде дана вся гамма мятущейся и растерянной души взращенного на сдобных булочках и сбитого революцией с панталыку барчонка – скорбь по гибели России ложится на мотив кабацкого романса «Гай-да тройка», а злоба и ненависть к народу перемежаются с переживаниями по поводу поведения некой Ниночки…
Создавая широкую картину гражданской войны, автор не мог ограничиться изображением только одной стороны – красных, к которым лежало его сердце. Дело шло о борьбе, борьбе непреклонной, драматической, и все, что касается лагеря белых, – картины офицерского госпиталя в Ростове, описание начала корниловского похода, – все это дано превосходно.
Вот, казалось бы, белые целиком залили кубанские равнины, а с ними и соответствующие страницы романа. Но нет, автор не забывает о своих. И после «победоносного» захвата станицы мы слышим многозначительный ответ крестьянина на уговоры белого офицера:
«– Придут вот немцы и заберут нас со всем: с землею, со вшами, с лаптями. Тогда узнаем, где раки зимуют.
– Всю Расею не заберут. Расея, она обратать себя не даст. Я, ваше благородие, смолоду тыщу городов прошел, деревень – несчетно, народов сколько перевидал, и кругом тебе, не обессудь на моем глупом слове, один пашет, а семеро ему шею гложут…» Все в словах этого безыменного крестьянина подтверждает правоту Ленина и ведомой им большевистской партии.
Но большевики в романе возникают не сразу и не на первом плане повествования. У Артема Веселого солдатская масса сначала на разные лады перебирает еще непонятное, только залетевшее на фронт, в солдатские теплушки слово «большевик». Постепенно, по мере того как революционные события ставят все новые и новые вопросы, солдаты убеждаются, что большевики – это те люди, которые на деле осуществляют заветные народные чаяния о мире, о земле. И все же о большевиках солдаты еще только слышат, воочию они ни одного большевика не видели.
Первый большевик появляется только на девяносто второй странице романа, и поначалу его никак не отличишь от прочей разудалой солдатни: появляется он в теплушке с гармоникой в руках, и, раньше чем начать серьезный разговор с солдатами, он «переиграл все переборы и вальсы, какие умел, перепел все песни, какие помнил…» и только после этого неторопливо, исподволь, начал агитацию. Сам кость от кости, плоть от плоти народа, он умеет говорить на его языке:
«– Дело мое молодое, дело мое холостое, завод закрылся – самое теперь время погулять, да по горам, да по долам с винтовочкой порыскать…»
И на ехидное предложение одного из собеседников: «Ехал бы к туркам, там есть где порыскать…» – он отвечает:
«Мне турки не интересны. Мне интересно контрика соследить и хлопнуть».
Первое слово сказано, цель ясна. Эта цель – борьба с врагами революции. Большевик не столько говорит сам, сколько заставляет спрашивать себя. «Так ты красногвардеец?» – догадывается кто-то из собеседников. «Так точно».
И полетели вопросы: «Расскажи нам, что вы есть за люди и какая у вас цель?» И большевик заводит пересыпанную острой шуткой, но упрямо гнущую свое речь: «…а мы как гаркнем: «Наддай пару, резвей ход!» Таковой наш клич по всей по России огнем хлеснул – рабочий пошел буржуя бить, мужик пошел помещика громить, а вы… вы фронт поломали и катите домой… Наша большевицкая партия, товарищи, дорогого стоит. У нас в партии ни одного толсторожего нет; партия без фокусов; партия рабочих, солдат и беднейших крестьян. Я вас призываю, товарищи…»
Так среди разбушевавшейся революционной стихии возникают новые, революцией рожденные, прямые и разумные слова, поднимаются основы нового, революционного порядка – новая, революционная классовая мораль. И в ответ на смятенный вопрос: «Ну а как русскому русского бить?» – повел большевик крепкий рассказ о том, как под станицей Отважной схватились красногвардейцы с белоказаками, а через этот рассказ, перебираясь по солдатским вопросам, перекинулся он на разговор о смысле гражданской войны и подвел солдат к малопонятной им еще мысли, что надо сдать свое оружие новой, Советской власти. «На Дону против революции восстали генералы, офицеры, юнкаря. На Дону война идет на полный ход. Нам не сдадите оружия, поедете дальше в Кубанскую область, там вас все равно полковник Филимонов разоружит».
Так не сразу, слово за словом, встает перед нами замечательная фигура [248/249] большевика-агитатора того времени, и можно смело сказать, что такой фигуры, столь мастерски и ярко, с таким коммунистическим чутьем написанной, у нас в литературе не было. Этот новый герой прост в обращении, он не хорохорится на грубое слово своего собеседника и тонко угадывает, что за этим словом стоит. На самый занозистый вопрос он умеет ответить остро, толково и точно. Кстати сказать, ведь это он ответил нашему знакомцу Максиму Кужелю, когда тот «пробарабанил согнутым пальцем по ящику с голосами и спросил красногвардейца:
– Выходит, зря голосовали мы?
– Зря, землячок.
– Как так? Не мог же целый полк маху дать?
– Вся Россия, брат, маху дала…»
И после этого разъяснения голодный и оборванный Максим «сорвал с урны сургучную печать и на все солдатские голоса выменял у бабы коврижку ржаного хлеба».
Перевернув страницу, мы обнаруживаем, что баба «в солдатские голоса» заворачивает селедки. И, дочитав до этого места, я словно въявь увидел перед собой автора романа, с его неожиданной и медленной ухмылкой, и мне захотелось рассказать уже не только о романе, но и о создателе его, который достаточно много сделал для нашей литературы, чтобы имя его не было предано забвению.
Всякий, кто раскроет эту книгу, с глубоким волнением дочитает ее до конца. Читателем будет двигать ощущение правды. Он с сочувствием будет следить за дальнейшей судьбой Максима Кужеля, который еще вернется в родную станицу, – ведь Максим Кужель это обязательный, хотя и незаметный герой революции. В ответ на насмешливое обвинение, что «он сам в комиссары метит», Максим скромно отвечает:
«– Куда мне, я малограмотный… Вперед не суюсь, но и сзади не остаюсь: интересует меня, что у нас получится? Ночей не сплю, думаю».
И Кужель идет и в революции и по страницам романа своей походкой; среди многолюдства книги мы видим особенный, протоптанный им следок. В горячих спорах, которые надвое ломают станицу: с одной стороны – безземельное большинство иногородних и казачья беднота, а с другой – кулацко-атаманская головка станицы, – Кужель нет-нет да и скажет свое слово а поддержку своих. И с ним всегда истрепанный номер большевистской газеты, «с которым он не расставался уже с месяц. Почти все статьи он знал наизусть. Бегло читал по листу и, где было нужно, добавлял перцу от себя, так что получалось здорово».
Вместе с Максимом Кужелем мы подойдем к тому месту, где автор лицом к лицу сведет его с другим героем книги – с героической и трагической фигурой Ивана Черноярова. Каким, казалось бы, будничным и сереньким выглядит Максим рядом с этим прославленным в боях с беляками командиром партизанского отряда! Кажется, что от противопоставления этих фигур должен проиграть Максим. Но вот короткий диалог, возникший тогда, когда Максим заступился за другого сельского большевика – учителя Григорова:
«– Чей таков?
– Максим Кужель… Я тутошний.
– Комиссар?
– Я простой».
И за этим диалогом, который можно было бы вынести как эпиграф перед всей книгой, кроется глубочайшее и трагическое для Ивана Черноярова противопоставление. «Простой» Максим Кужель – это будущее революции, это ее завтрашний и послезавтрашний день. Конечно, анархист Ванька Чернояров мог бы тут же на месте убить Максима, но на смену Максиму придут другие сельские коммунисты, те, которые будут строить Советскую власть в станицах, селах, деревнях.
Иван же Чернояров при всех своих революционных заслугах, при своей субъективной честности и преданности революции не поймет ее великих целей, ее тактики и дисциплины. Он анархист, отряд его превращается в бандитскую шайку, которая будет уничтожена. Гибель суждена и самому Ивану Черноярову: красные его не приняли, а белые не помиловали, когда он отказался им служить.
И я, читая книгу, словно въявь слышу глуховатый басок Артема, его неторопливую речь, его слова, выражающие глубокое раздумье о революции, о людях ее…
Артем пришел в литературу из гражданской войны, участником и пристальным наблюдателем которой он был. Его не покидало ощущение, что он принес с фронтов сокровища, выразить которые нужно как-то по-новому, совсем иными средствами, чем те, которые предоставляла старая, дореволюционная литература. Его, так же как и меня, не удовлетворяло ни одно из создававшихся [249/250] уже после революции литературных направлений, и мы оба оказались в орбите тогдашнего, только создаваемого журнала «Молодая гвардия».
Ни он, ни я, ни Л.Н.Сейфуллина, работавшая тогда в журнале, да и вообще никто из писателей, сотрудничавших в журнале, членами редколлегии не состояли. Артем сдал в один из первых номеров свою повесть «Реки огненные», и повесть эта была принята в журнал. Однако Артем не мог ограничиться пассивным сотрудничеством – журнал «Молодая гвардия» стал для него родным, заветным домом. Он приходил сюда с утра и, так как стульев было маловато, забирался на высокий подоконник позади редакторского стола (случалось, что он ставил ногу в сапоге на стол редактора). Артему с его вышки видно было все, что делается на столе редактора, и, когда дело касалось оценки литературных произведений, он вставлял свои замечания, всегда дельные и никогда не шаблонные.
Артем готов был исполнить любое редакционное поручение. У нас в редакции работал до крайности странный курьер. Комсомолец, влюбленный в книгу, всегда погруженный в чтение какой-нибудь политической или научной литературы, он, будучи послан из редакции с поручением, исчезал до конца дня, а то и на весь следующий день. Редактор наш, кипуче-деятельный, все время разрывался между стремлением послать курьера с поручением и страхом перед его длительным исчезновением. Кончалась эта душевная борьба тем, что курьер посылался – и неизбежно исчезал. Так он исчез однажды, вторые сутки уже не появлялся, и редактор бесился: ему нужно было, чтобы один известный ученый, Лапиров-Скобло, прибыл в редакцию, так как его статья подготовлялась к набору и необходимо было сделать кое-какие поправки. Надо послать курьера, а где он?
Фамилия, вернее псевдоним, нашего курьера была – Шометт… Он, комсомолец тех лет, был поклонником Великой французской революции и назвался именем одного из самых непримиримых якобинцев.
– Куда же, наконец, провалился этот чертов Шометт?! – грозно вопрошал редактор, обращаясь к бедной Кате, секретарю редакции.
Катя, хотя и происходила из старой большевистской семьи, была весьма плаксива и на яростный вопрос редактора отвечала потоком слез.
В редакции начался бедлам. Артем усмехнулся своей неторопливой усмешкой.
– Давай я схожу к этому, как его… Папирус-Вобла…
– Вот ты так и назовешь его… А его фамилия Лапиров-Скобло…
– Знаю, знаю. Что, пакет ему отнести?
– Нет, совсем не пакет! Он сам нужен здесь.
– Нужен – значит будет…
– Погоди, Артем!..
Но Артем уже исчез. Редактор отчаянно махнул рукой, взъерошивая свои жидкие волосы, и вновь погрузился в редакционную горячку.
Не прошло и двух часов, как дверь распахнулась и в дверях появился – рядом с Артемом в его матроске и тельняшке кажущийся до крайности штатским и несколько тщедушным – Лапиров-Скобло.
Артем занял свой обычный пост на подоконнике. Редактор недовольно покосился на его сапог, – обычно он не обращал на этот сапог никакого внимания, но при постороннем и таком ученом посетителе… С Лапировым-Скобло начался разговор, который не заинтересовал Артема, и он ушел.
И тогда известный ученый, опасливо поглядывая на дверь, быстро сказал:
– Я у вас с охотой буду сотрудничать… И журнал у вас симпатичный… Только не присылайте этого морячка. А то он, знаете, без стука пришел в кабинет и вместо «здравствуйте» говорит: «Зачем заставляете себя ждать?» «Да вы откуда?» – спрашиваю я. А он: «Собирайтесь!» И, знаете, увел меня. Весь институт думает, что меня арестовали, да и я сам, признаться, только по пути узнал, что ведут меня в вашу редакцию.
Однажды Артем на неделю или на две исчез из редакции. Появился с обветренным и облупившимся лицом.
– Комсомол послал в деревню… – объяснил он свое исчезновение. – Слушай, Юрий, мне нужно посоветоваться по этическому вопросу, выйдем в коридор…
Стоим у подоконника, лицо Артема выражает недоумение и обиду.
– Понимаешь, сосед мой по общежитию тоже комсомолец. Ну, всегда жили дружно… А тут я уехал, а он жене прохода не дает. Что делать, а? Писать кляузы, ты знаешь, это я не люблю. Очень хочется морду ему набить…
Я невольно взглядываю на внушительный кулак Артема, уже приведенный в боевую готовность. [250/251]
– Нет, нет, Артем… – быстро говорю я. – Это уж действительно будет неэтично…
– А приставать к жене товарища, да еще когда он исполняет комсомольское поручение, этично? – сумрачно спрашивает Артем.
– Я его не оправдываю. Но ты сразу сам попадешь в положение обвиняемого… И потом, я ведь знаю твою жену, она тебя любит. Ведь он от нее ничего не добился, верно?
– Это верно, – говорит он, и хмурые складки на лице его расходятся. – Так как же быть?
– Предать забвению.
– Верно.
После того как был создан журнал «На посту», который начал острую полемику с редактором «Красной нови» Воронским, Артем Веселый и с ним несколько других молодых писателей ушли в группу «Перевал» при «Красной нови». Но и «Перевал» не удовлетворил Артема; он ушел в ЛЕФ, к Маяковскому. И не случайно ушел. Его занимали поиски новой формы в художественной прозе – такой формы, которой можно было бы передать новое, революционное содержание. Однако и ЛЕФ его не удовлетворил…
Правительство предоставило молодым писателям воспетое позднее Михаилом Светловым общежитие на Покровке, 3. Каждый из нас получил по комнате, – это была по тем временам роскошь! Артем перевез туда своих простых и славных родителей, зажил по-семейному.
Прочитав мою первую повесть «Неделя», – помнится, я сам подарил ему ее, когда она вышла отдельным изданием, – Артем пришел ко мне в комнату. Книга была у него в руках, на лице выражение напряженного раздумья.
– Не понравилось? – спросил я.
– Читать интересно, а все как-то не так.
– Почему не так? Что в ней неверно?
– Погоди, ты не сердись… Все равно – видно, что ты сам это испытал, видел… Я это знаю все. Но как-то не с той стороны берешь. Понимаешь, за это время вся Россия кровью умылась, каждый уголок…
– Но ведь я именно об этом и писал.
– Это верно, но показано как-то не так. Надо, чтоб жизнь, самая обыкновенная жизнь была видна. Во всей своей правде.
– А разве не видна?..
– Не могу я тебе объяснить. Литературности у тебя много, что ли… Вот я напишу вещь, тогда ты увидишь, это будет ответ твоей «Неделе»… – несколько угрожающе сказал он. – Тогда поговорим!
Я с нетерпением стал ждать.
Иногда Артем появлялся в моей комнате.
– Юрий, я пришел к мысли, что запятая – это совершенно излишний знак препинания.
– Что ты только говоришь, Артем? – пугаюсь я. – Ведь сложно-сочиненное предложение…
– Сложно-сочиненное… – насмешливо произносит он и уходит.
Проходит еще несколько дней, снова появляется Артем.
– И точки тоже не нужны… – говорит он вместо «здравствуй».
– Но ведь тогда просто нельзя будет ничего понять. Ну, представь себе телеграмму – и то не всегда догадаешься, что в ней написано. А если таким телеграфным способом написать целый роман…
– Не то ты говоришь. А заглавные буквы? Разве они не заменяют точки? Понимаешь, чего я хочу? Я хочу, чтобы само слово говорило, чтобы оно пело, сверкало разными красками, чтобы не было никакой книжности, а была бы живая речь, и я добьюсь этого!
Он работал много и неустанно, снова и снова возвращаясь к написанному. Свою повесть «Реки огненные» он знал наизусть и огромными кусками читал ее нам, закрыв глаза, неторопливо, выразительно. Иногда – в том месте, где ему самому нравилось, – он открывал глаза и усмехался.
На первом плане этой повести были два разложившихся удальца-матроса, возвращающихся к себе на корабль, который они бросили во время гражданской войны. Их похождения, довольно мерзкие, кончаются моральным и политическим крахом – дружков прогоняют с родного корабля; их сменили дисциплинированные и выдержанные комсомольцы.
Артем сам недавно вернулся с флотской службы и сам принадлежал к таким комсомольцам. Идея повести была правильная. Но молодые военморы казались скучноватыми, а обе отрицательные фигуры были написаны с огромной жизненной силой; язык, на котором они изъяснялись, при некоторой нецензурности был густо-колоритен. Чувствовалось, что автор любуется ими, и это любование передавалось читателю. [251/252] Еще сильно было в нем тяготение к стихийному началу, все еще был он склонен отожествлять разгульную удаль с широтой души и даже позднее, в «России, кровью умытой», далеко не вполне избавился от этого своего увлечения.
Автора хвалили за талантливость, порицали главным образом за нецензурности. Но Артем уже работал над новым произведением – «Реки огненные» остались позади. Он не только писал. Он, не переставая, по-своему, не по-школьному, а по-писательски изучал литературу. Заходя к нему, я заставал его за чтением классиков, то русских, то иностранных.
Не довольствуясь сокровищами народной речи, собранными им за время революции, он взялся за словарь Даля. Иногда он приходил ко мне, большой, круглоголовый, – он рано начал лысеть и брил наголо свою большую голову. Косой ворот рубашки расстегнут, видна загорелая шея. Он делился своими соображениями о языке, всегда интересными и самобытными, – их нужно было бы записывать.
Однажды он пришел очень мрачный и сказал, что совсем бросает писать.
– Прочел «Мадам Бовари» Флобера, там все вперед написано. Лучше же не напишешь?
Но он не мог не писать. Пережитое и наблюденное в первые годы резолюции бродило и требовало выражения.
– Юрий, я написал, вот…
Со времени нашего разговора о «Неделе» прошло чуть ли не два года, но я понял, о чем говорит Артем.
Это были гранки какого-то альманаха. Я тут же кинулся их читать.
Да, Артем исполнил свое обещание. Знакомый провинциальный город вставал передо мной. Но он действительно показан был с иной стороны. Артем увидел в нем совсем других людей, но я чувствовал, что именно в этом городе живут и мои герои, и, бродя по знакомым улицам и входя в учреждения, я недоумевал, что не встречаю их.
«Из словесной мякоти многочасовых докладов выпирали ребра задач, а задачи были огромны и просты: выкачать восемь миллионов пудов хлеба и перебросить его в центр; организовать городские низы; из глубин уезда вывезти к линии железной дороги полтораста тысяч кубов дров; потушить разгоравшийся тиф; углубить классовое расслоение деревни; провести всяческие мобилизации…»
Да, да, это та же тема «Недели», но мне показалась она здесь недосказанной, свернутой. Это не было простой ревностью к теме. Но именно тогда, когда читаешь, как другой, отличный от тебя по манере, по подходу к материалу писатель написал о том же, что и ты, особенно остро чувствуешь, что сам писал бы по-иному, и кажешься себе правым.
Я молча вернул гранки Артему.
– Ну как? – спросил он, вглядываясь в мое лицо.
– По-моему, не то, – ответил я. – Хорошо, даже нравится, но не то… Мы помолчали.
– Похоже, что у тебя конец еще не написан… – добавил я.
– Это верно. Я еще не кончил. Понимаешь, разрастается и нет предела! Будет называться «Россия, кровью умытая»… – сказал он раздельно…
…Шли годы. Артем создал «Гуляй Волгу» – великолепный исторический роман о Ермаке, роман, свидетельствовавший о том, что Артем идет в глубь народного языка, что в поисках новых сокровищ он ворошит прошлое, изучает славную эпоху истории народа русского. Прочитав «Гуляй Волга», я впервые подумал о том, что в самом таланте Артема, в его эпическом размахе, драматизме и живописности есть что-то, роднящее его с Суриковым.
Это сходство чувствовалось даже в том, как он собирал материал к роману. Артем купил лодку и целые месяцы проводил на Волге. Просторы родной реки – Артем происходил из Самары – очевидно, открывали дорогу воображению, уносили в прошлое. Насколько им владела эта тема, можно судить по тому, что младшую дочку свою, родившуюся в то время, назвал Волгой, и, когда ее купали в корытце, он посмеивался: ‘
– Вся Волга в одном корытце поместилась…
Но все эти годы он не переставал работать над романом «Россия, кровью умытая».
Порою Артем «чудил». Ему хотелось, чтобы этот роман был издан на цветной бумаге, – особый цвет в соответствии с содержанием каждого раздела, – разделов будет семь, по цветам радуги. И он сердился, что полиграфисты отказывались исполнять эту прихоть. И тогда тешил себя тем, что печатал свои рукописи на цветной папиросной бумаге: один раздел – на розовой, другой – на малиновой, третий – на зеленой. Совсем плохо было с теми разделами, которые [252/253] соответственно мрачному своему содержанию печатались на темно-синей бумаге, – их читать было почти невозможно…
Получилось так, что полностью, в окончательном виде, прочесть роман «Россия, кровью умытая» мне пришлось только сейчас, спустя двадцать лет после смерти его автора.
Дочитав его до конца, я, к своему удивлению, обнаружил, что то запомнившееся мне изображение жизни маленького городка, которым Артем «ответил» мне на «Неделю», совсем исчезло из романа. И только заглянув в этюды, приложенные к роману, я в одном из них узнал эту знакомую мне, но сюжетно так и не доведенную до конца маленькую повесть. Называется она «Клюквин городок»…
Бывало, в первые месяцы знакомства, глядя на Артема, я с недоумением думал: «Что за охота была этому мрачному парню избрать столь не соответствующий его натуре псевдоним? Какой он Веселый? Скорее угрюмый…»
И только сейчас, читая «Россию, кровью умытую», понимаешь, как верно выразилось в этом псевдониме основное устремление писателя. Дело тут, конечно, не только в комическом финале забавной истории с «солдатскими голосами», истории, которая приводит к серьезной мысли, что большевики – настоящие революционеры – решали насущные задачи того времени путем революционного действия. Весь роман «Россия, кровью умытая» проникнут усмешкой, которая имеет множество оттенков. Даже в эпических картинах возвращения солдата после демобилизации мы видим затаенную усмешку автора, и чем его рисунок лаконичнее, тем эта усмешка носит более явный характер.
«В вокзальном садике три толпы. В одной – играли в орлянку, в другой – убивали начальника станции и в третьей, самой большой толпе, китайчонок показывал фокусы…»
Когда же Артем пишет о родных себе людях, усмешка его приобретает мягкий, можно даже сказать, нежный оттенок.
Вот Максим Кужель вернулся к себе домой, к жене.
«Марфа – босая, с подоткнутым подолом, мыла полы – выбежала во двор и бросилась ему на шею. Сама плачет, сама смеется.
Максим целовал ее и не мог нацеловаться.
– Рада?
– Так-то ли, Максимушка, рада, ровно небо растворилось надо мной и на меня оттуда будто упало чего».
Со странным соединением скорби и радости закончил я чтение этого романа Артема Веселого. Зная с самого начала историю замысла, я радуюсь тому, что Артем завершил в этом романе свои упорные новаторские искания. Во всем – в сюжете и в композиции, в множественности голосов, в умелой генерализации главных героев, в искусном сочетании сочной, быстрой прямой речи с великолепно написанными эпическими картинами и тонко прочерченными описаниями душевного состояния героев, в неотделимом единстве трагического и комедийного начала, буквально в каждом взвешенном, прочувствованном и отобранном слове ощущается мастерская рука художника-новатора, черпающего краски своей палитры прямо из жизни, но преломляющего их через призму своего отточенного дарования.
С интересом прочтет читатель этюды, приложенные к роману. Как ни отрывочны и «осколочны» они, в каждом верно и ярко отражены незабываемые черточки первых лет революции.
Не доведи Артем Веселый до конца «Россию, кровью умытую», мы все равно добром поминали бы его, так как и другие его произведения твердо доказывают, что он крупнейший талант. Но в «России, кровью умытой» все те черты новизны, которые можно было лишь угадать в его этюдах, повестях и рассказах, предстают перед нами в собранном и законченном виде.
Артем Веселый – настоящее имя его Николай Кочкуров – был добр к друзьям, очень ласков к детям, не только своим, но и чужим. Дети любили его, они помогали ему в составлении той замечательной книги частушек, которую он собирал всю жизнь – и в гражданскую войну и во время своих путешествий по Волге.
Счастье, что Артем успел воплотить свои новаторские замыслы. Скорбно, что смерть его была безвременна. Он много мог бы еще сделать для нашей литературы, для народа, из которого вышел и которому был предан всей душой до конца.
