Марк Чарный
Осенью 1931 года в редакцию журнала «Красная нива», редактором которого я был тогда, пришел похожий на испытанного солдата Артем Веселый. Я знал, конечно, писателя Артема Веселого и раньше. Уже с середины двадцатых годов это имя было достаточно известно в кругах молодой советской литературы. При всей необычности того, что происходило в жизни всей страны и в литературе, Артем Веселый казался все же явлением необычайным. В критике говорили о «диком пере», об анархистско-литературном разгуле молодого писателя.
Поэтому я с естественным интересом смотрел на вошедшего. Весь он казался гранитной глыбой, не со всех сторон отесанной. Поворачивался с оглядкой, точно ему, большому, привыкшему к полям и лесам, к кавалерийским атакам и матросским рейдам, было стеснительно среди этих письменных столов, кресел и книжных шкафов.
Артем Веселый протянул мне рукопись. Это был отрывок из романа «Россия, кровью умытая». Отрывок о том, как Максим Кужель вернулся к себе домой на Кубань после долгих лет царской солдатчины, после войны на турецком фронте и первых месяцев вспыхнувшей революции.
Я прочел рукопись тотчас же. Отрывок из романа под названием «Над Кубанью-рекой» был напечатан в ближайшем номере «Красной нивы».
Для атмосферы, в которой мы жили тогда, весьма характерен этот номер нашего журнала (от 10 октября 1931 г.). Всю обложку занимает снимок «Первая домна Магнитостроя заканчивается монтажом»; на последней странице обложки – «Ударная комсомольская бригада за работой по монтажу новой домны на Сталинском металлургическом заводе»; на первой странице – фото «Внутренний вид чесального цеха кордного завода, строящегося в Ярославле»; на остальных страницах еще добрый десяток снимков и рисунков в сопровождении информации о строящихся фабриках и заводах в разных концах страны. И даже фельетон в стихах Арго посвящен Магнитострою.
Вся страна жила пафосом великих строительных работ первой пятилетки. Это было время, когда Валентин Катаев отправился на Магнитострой и, воодушевленный увиденным, написал роман «Время, вперед!». Александр Малышкин на материале того же Магнитостроя создал, как известно, одно из лучших своих произведений – «Люди из захолустья». Примерно в то же время появилась «Гидроцентраль» Мариэтты Шагинян и немало других произведений, вдохновленных разными стройками.
А Веселый Артем продолжал жить образами 1917 года и гражданской войны, все более углубляясь в стихию революционных лет и отдавая ей весь свой могучий талант. Не странно ли? Большевик с 1917 года, партийный работник, он – могло бы показаться с первого взгляда – остался совершенно незатронутым идеями и страстями нового этапа революции. Нет, неверно. Он не остался незатронутым… Я мог убедиться в том, что Артем живет интересами всей страны. Он много ездил по Союзу, жадно впитывал впечатления и с глубоко чувствующим сердцем присматривался к жизни народа.
Помню, он вернулся как-то из поездки а по Уралу и Поволжью в месяцы сплошной коллективизации в деревне. Приглушенным от волнения голосом рассказывал мне Артем о картинах голода, свидетелем которого он был. Он говорил с такой болью, что казалось, этот сильный, испытанный в боях гражданской войны и столь суровый с виду мужчина сейчас расплачется.
Но видения гражданской войны стояли перед ним неотступно. Это были видения впечатлительной юности, может быть, поэтому врезавшиеся на всю жизнь в его память. Да и дело было, собственно, не в романтических и бесшабашных эпизодах гражданской войны. Артем Веселый помнил еще старую дореволюционную жизнь, он видел, как рухнула царская империя и с нею исконные, казалось, извечные и нерушимые представления о жизни, о правде и кривде. Он был свидетелем и прямым участником необыкновенного взрыва революционных страстей и энтузиазма, с которым народные массы поднялись для защиты новой жизни.
Может быть, больше инстинктом подлинного художника, чем отчетливым сознанием, он понял, что здесь, в этих переломных годах, начало всего нового; что в переломных эпохах, как об этом писал впоследствии А. Н. Толстой, лучше всего выявлялся русский характер. Поэтому так значительна была задача – запечатлеть великий революционный перелом в жизни народа. И он отдал решению этой задачи все силы, [187/188] работая без устали, ища и ошибаясь, возвращаясь к уже написанному, исправляя и обогащая и неизменно продвигаясь к цели…
Был я и дома у Артема. Создавалось впечатление, что его комната намеренно содержится в таком виде, чтобы ему легче было воспроизводить обстановку вокзалов времен гражданской войны, о которых он так выразительно писал. Махорочный дым передвигается облаком; где-то в углу низкая походная койка; в другом углу, развешанные на стульях, сушатся портянки; обшарпанный, залитый чернилами стол завален бумагами.
Впоследствии Анатолий Глебов рассказывал мне, что в годы гражданской войны в облике и быте Артема было нечто люмпен-пролетарское, босяцкое, в годы разрухи отчасти вынужденное. Но не исключено, что это «люмпенское» он охотно принимал и даже поддерживал, как своего рода вызов старым представлениям о приличии.
«Однажды, – рассказывал Глебов, – Артем получил по ордеру шапку, которая никак не влезала на его большую голову. Он надвинул ее так резко, что шов на шапке разошелся. Тогда Артем затянул открывшуюся щель каким-то красным лоскутом и в таком головном уборе ходил довольно долго. Не имея рукавиц, он зимой надел на руки шерстяные носки и работал в них в нетопленной редакции тульской газеты; работал и уверял: «Очень удобно».
Иногда Артем допускал такие экстравагантности, которые приводили в изумление даже его близких друзей. В этой связи нельзя не вспомнить о тяжелом детстве писателя, о котором он и сам не раз вспоминал.
Несмотря на тяжелые условия, в которых рос Артем, в нем оказалось заложено много хорошего. Я говорю в данном случае даже не о таланте, а о том чувстве самокритики, которое развилось в писателе под влиянием революционной среды и партии.
В письмах к Глебову он писал:
«…Чисто с духовной стороны во мне заложено множество отрицательных черт раба. Нравственное чувство развито слабо. Эстетические вкусы чрезвычайно неопределенны…
…Воля недоразвита. Порой желания сильны и вихревы, но не хватает прилежности и терпения. Упрямство тупое, немотивированное».
Но это самокритика уже на грани самобичевания.
Вся жизнь Артема Веселого показала, что у него хватило прилежания и воли для огромного труда по самообразованию, накоплению материала и созданию литературных произведений. Если он прав даже и на одну десятую в определении собственных пороков, то сколько же нужно было ума и настойчивости для их преодоления!
В том же письме к Глебову Артем писал: «…Теперь веду свирепую войну со своими пороками. Победа останется за мной. Все грязное, вонючее, липкое – позади. Впереди – солнечный, сверкающий путь осмысленной жизни. Мои глаза блестят молодо и задорно, в моих глазах (вижу в зеркале) дым весеннего счастья. Движенья уверены и спокойны. Голос и воля тверды. Душа как неразвернувшаяся стальная пружина. Я, здоровый физически, выздоравливаю и умственно, и нравственно…»
Писал это Артем Веселый в 1920 году, но борьба, видимо, оказалась нелегкой. На протяжении всех двадцатых годов, а может быть еще и в начале тридцатых, анархическое буйство, иногда с некоторым оттенком мрачности (сначала псевдоним Артема был «Не-Веселый»), увлечение стихией разгула и разрушения сказывались не только в быту, но и в произведениях Артема Веселого. Тенденция развития была, однако, бесспорной. И Артем был прав, заявляя, что в борьбе с пороками победа в конце концов останется за ним.
Чем больше я вчитывался в его произведения: и в главы «России, кровью умытой», и в исторический роман «Гуляй-Волга», в рассказы и повести, тем больше я удивлялся остроте противоречий, которые обнаруживались то тут, то там.
Артем был талантлив – этого не мог не заметить каждый, имеющий вкус к художественному слову, – но, может быть, именно из-за противоречий в его творчестве писателя, по выражению Вяч. Полонского, «похваливали в меру, хлопали по плечу сочувственно, но без восторга». А между тем задача заключалась в том, чтобы вскрыть эти противоречия, обнаружить их истоки и помочь их преодолеть.
Артем писал, как и многие до и после него, о гражданской войне. Но «артемовское» можно было отличить сразу же. У Артема Веселого нет ни одного стандартного сюжета, пейзажа, характера. Все собственное.
Я мог с неубывающим наслаждением перечитывать многие страницы Артема Веселого, удивляясь чуду искусства, когда из сочетания как будто обычных слов вдруг рождалось острейшее ощущение времени, высекался образ человека революционной эпохи.
«Вьюга несла со степи снежные знамена…» – это очень изобразительно, но такой образ мог родиться только в революционные годы, когда пришедшие в неслыханное движение массы подымали везде и всюду знамена новой жизни.
«Сосульки блестели под солнцем, как штыки…» – и ясно, что все кругом дышит войной.
Один из его героев, Иван Чернояров, спорит с отцом: «Что мне библия? Нельзя по одной книге тысячу лет жить, полевой устав и тот меняется», – и одна эта фраза уже дает представление о молодом казаке. прошедшем через опыт четырех лет царской солдатчины и уже встревоженном революцией.
А как значительна введенная в текст художественного произведения фраза: «Кто был чин, тот стал ничем», – эта солдатская трансформация революционного лозунга!
И в то же время встречаются, особенно в ранних произведениях, всякие «березай – вылезай!», «языком ледве-ледве», такие [188/189] слова-выкрутасы и надуманная образность, которые режут ухо. Вплоть до открытого бравирования заумью.
Больше всего меня поражало и огорчало несомненное увлечение талантливого писателя бурным разливом стихийных сил в революции. Он не только прекрасно описывал такие взрывы крестьянской или матросской массы, когда революционный порыв превращался в необузданный разгул, но, по-видимому, и любовался ими.
Я говорил Веселому:
– Артем, и вы и я участвовали в гражданской войне, и были мы не только солдатами, но и политработниками… Что было бы без большевиков, без комиссаров?.. А у вас Васька Галагон все кроет…
Артем глухо отвечал:
– Всякое бывало… – Потом коротко добавлял: – Я работаю…
Что означало это «я работаю» – полностью оценить я смог только впоследствии.
Мы спорили с Артемом, вспоминали разные эпизоды гражданской войны, свидетелями и участниками которых были. Удивительно, однако, как Артем Веселый относился к критике. Такой, казалось бы, необузданный в своих произведениях и в личном быту, он с суровой сдержанностью выслушивал самые резкие мнения о своем творчестве. Молчал, тяжело думал, и если возражал, то тихо, медленно, рождая весомые слова.
Впрочем, он не столько возражал, сколько думал. Было видно, что критические замечания вызывают в нем сложную работу мысли. Меньше всего было в Артеме запальчивого желания во что бы то ни стало «отстоять свое». Прежде всего он хотел докопаться до истины и относился к своему критику с полным доверием. Иногда мне казалось, что это доверие даже чрезмерно.
Я сказал, что в произведениях Артема Веселого все собственное. Это не значит, разумеется, что он не подвергался влияниям. Успевший до революции получить только четырехклассное образование, он жадно тянулся к знаниям и, как только кончилась гражданская война, предался тому, что сам назвал «оголтелым ученичеством».
Жажда писать томила его бесконечно, впечатления и образы теснили грудь этого могучего человека, пробужденного революцией и являвшегося подлинным выражением революции. Яркие, сильные, бурные слова закипали на губах, но проявиться этому творческому порыву в полной мере мешал недостаток культуры, знаний, опыта.
– Хорошо было, – сказал однажды Веселый, – писателям из дворян: гувернеры, лицей, университеты, семейная вековая культура. А я в своем роду – первый грамотный.
Поиски более подготовленных к литературному труду товарищей приводили Артема Веселого то к одной литературной группе, то к другой.
Одно время он оказался в «Перевале», но скоро почувствовал что призывы к «моцартианству», к наитию, к такому творчеству, при котором воля и мысль имеют третьестепенное значение, входят в противоречие с его волей и сознанием большевика.
Понятно его сближение с ЛЕФом: он был изумлен словотворчеством Хлебникова. Сам Артем незадолго до смерти писал:
«Пушкин и Хлебников – мои любимые поэты… Том пушкинских стихов я таскал с собой в вещевом мешке в годы гражданской войны по всем фронтам».
Это прямое сближение Пушкина с Хлебниковым звучит экстравагантно. Но ранний Веселый сам так увлекался иногда фонетической стороной слова, что доходил до зауми. И тем не менее я считаю, что все это имело далеко не решающее значение для романтически приподнятой, яркой прозы Артема Веселого. В ЛЕФе Артема привлекал больше всего сам Маяковский с его революционным пафосом, с его темпераментом бойца, несущего в поэзию и новое содержание, и новую форму. И Маяковский одобрительно отзывался о произведениях Артема Веселого, чувствуя в нем товарища по работе.
Артем прислушивался к теоретическим спорам, стараясь извлечь из них что можно, но в своих произведениях шел прежде всего от жизненных впечатлений, от кипящей революционной действительности, от солдатских и крестьянских масс, их чувств, их порывов, их языка.
Чувство народного языка было у Артема Веселого необычайное. Трудно назвать другого молодого советского писателя, который бы, как он, уже в начале двадцатых годов с энтузиазмом и необыкновенным рвением принялся собирать, отбирать, изучать и вводить в свои произведения новые слова революционного народа, выражающие новые понятия, привнесенные в жизнь революцией.
С восторгом рассказывал мне Артем о «пудах писем», которые он получал от участников гражданской войны. Война еще полыхала, и Артему, работавшему одно время в агитпоезде на юге России и уже мечтавшему о будущем романе, пришла счастливая мысль обратиться с письмом к красноармейцам, крестьянам и казакам с просьбой рассказать о войне. «Пуды» ответных писем содержали не только интереснейшие эпизоды и детали. Сами по себе они были бесценными документами крестьянской, солдатской, матросской речи.
Писатель не раз предпринимал специальные экспедиции для изучения языка народа, его говора и песни, частушек и пословиц. Только по Волге, Каме, Чусовой, Иртышу он проплыл на лодке около двенадцати тысяч километров. Только за два года он записал около двух тысяч послеоктябрьских песен и частушек и с радостью говорил об этом.
Как-то недавно я разговорился о Веселом с К. Г. Паустовским.
– А знаете вы, – сказал мне вдруг с оживлением Паустовский, – что Артем почти всегда носил с собой библию? Он знал ее чуть ли не наизусть. – Увидев мое изумление, Константин Георгиевич добавил: – Это для языка, конечно. Он изучал язык библии.
И я подумал: как был неистов Артем, [189/190] как широк – от частушек Октябрьской революции до летописей времен Ивана Грозного и до библейских пророков! И как неутомим в своих поисках сильного, огневого, поражающего слова.
В 1932 – 1933 годах я не знал еще многих деталей жизни и работы Артема Веселого. Он был неразговорчив и меньше всего любил говорить о себе. Этим, а также манерой держаться в литературной среде он настолько отличался от многих молодых того времени, что даже Вяч. Полонский счел нужным тогда же отметить: «Сам он человек дикий, малообщительный, не навязывал себя читателю… оставался в стороне от поветрия саморекламы, которая, как дурная болезнь, заразила некоторых молодых».
Все это верно; только слово «дикий» следовало бы заменить на простое и более точное в данном случае – «скромный».
Подруга литературной юности Артема Веселого Ольга Ксенофонтовна Орловская писала мне: «Я знала Артема всегда остро неудовлетворенным своими вещами». Когда Веселый написал «Страну родную», роман, в котором главное место занимали уже не анархиствующие Васька Граммофон и Мишка Крокодил, а подлинные революционеры, большевики города и деревни, то на радостях он тут же сообщил Орловской: «Страна родная» – моя первая серьезная вещь и большая победа…» Но и в этом же письме говорил: «Роман закончен. Срочно требуется твое карающее перо. Приезжай. Режь. Прессуй. Просеивай сквозь сито!…»
Через две недели Орловская приехала. «Когда… я перешагнула порог его темноватой, видимо из коридора приспособленной комнаты, – я застала его совсем в другом настроении. Откашливая смущение, он посмотрел на меня с виноватой улыбкой, которая делала его похожим на гигантского ребенка из детской сказки, и сказал:
– Насчет романа, Ольга, я тебе наврал. Никакой там особой победы нет. Какая победа? И боя не было! Еще только маневры. Опять: сырье, мгла, хаос. Размахнулся широко, гребнул мелко.
Я сказала, что все это его фантазия и ненужное самобичевание.
Он вспылил:
– Не лезь в мои заступники. Правду говорю. – И добавил, вдруг радостно засияв глазами: – Вот Серафимович написал на ту же тему – это вещь!» (Артем имел в виду только появившийся тогда «Железный поток»).
Такое неудовлетворение созданным присуще каждому большому художнику. Никогда, по-видимому, образ, вызревающий в сердце и уме художника, не может получить идеально полное выражение в слове, краске, мраморе. Но неудовлетворенность Артема Веселого имела и свои особые причины. Он рос духовно каждый день, и то, что сделал вчера, он сегодня мог бы сделать уже лучше, а завтра еще лучше.
А. М. Горький писал однажды Л. Сейфуллиной: «Вы человек талантливо чувствующий и Вы имеете все данные для того, чтобы талантливо знать, талантливо различать нужное от ненужного, находить в навозе жизни ее жемчужные зерна».
Замечательно это ясное разграничение Горьким разных сторон таланта. Талантливо чувствовать… это много; но еще надо талантливо знать, талантливо отбирать… Тут-то и выступает роль мировоззрения.
Молодой Артем Веселый прежде всего талантливо чувствовал. Талант знания и отбора он только накапливал в процессе поистине героической работы. Обстоятельства его личной судьбы так сложились, что он только начал приводить в соответствие талант чувства с талантом знания и отбора и погиб, не успев дойти до поры полного расцвета, на какой он был безусловно способен.
…Я перечитывал произведения Артема, внимательно прислушивался к его словам. Когда мы встречались, я пытался вызвать его на подробный разговор. Он отвечал охотно, даже сердечно, но я чувствовал, что он сам ищет объяснения самого себя, Артема Веселого, так же, как и я искал.
Я расставлял отдельные вехи. 1917 год – молодой самарский рабочий, сын волжского крючника Николай Кочкуров, в котором вся его жизнь, как и жизнь отцов и дедов, вырастила ненависть к царско-крепостническому режиму, со всем азартом юности отдается революции. С марта 1917 года он уже член партии большевиков. Николаю (будущему Артему Веселому) повезло. Из ссылки возвращается руководитель самарских большевиков В. В. Куйбышев. И молодой революционер получает первые уроки большевистской мысли и практики от такого испытанного бойца, как Валериан Владимирович Куйбышев, который дает ему даже литературные уроки. Потому что Куйбышев редактирует «Приволжскую правду», в которой начинает сотрудничать Николай Кочкуров.
Большевик Кочкуров все сутки в кипении революционной деятельности. Бои с врагами революции – на каждом митинге. Бои устные, письменные, организационные; а вскоре и бои огнем с белогвардейцами. В одном из этих боев Николай Кочкуров был ранен.
Когда возникла мечта и желание писать? Точно установить это вряд ли смог бы и сам Артем Веселый. Во всяком случае – очень рано, может быть, еще я школьные годы. В 1917 году он пишет рассказ «Первая получка», и не надо лупы, чтобы разглядеть в нем влияние Горького.
В горячке партийной работы, в перерывах между боями с эсерами, меньшевиками, кадетами Николай набрасывается на книги. А книги были разные. Едва ли не первым в то время романом советского периода был «Голый год» Бориса Пильняка.
Учителями молодых писателей в Пролеткульте выступали Андрей Белый и Вячеслав Иванов, и никто еще не осмеливался подвергать открытой критике их символистскую эстетику стихийности, зыбкости, изломанности чувств и стиля.
Артем Веселый впитывал все это жаждущим умом, но он не был тогда ни теоретически, ни практически подготовлен к тому, [190/191] чтобы критически подойти ко всей этой «премудрости».
Он обратился к ЛЕФу, но вместе с революционной страстью Маяковского встретил там культ экспериментов Велемира Хлебникова. Он принял Хлебникова как откровение тем легче, что и в жизни, среди матросской и партизанской вольницы, он встречал и занимательное словотворчество и заумь. Но ЛЕФ оказался небольшой группкой интеллигентов, мало связанных с рабочим классом.
Артем Веселый пришел в «Перевал», где было много уже заметных писателей, в том числе коммунистов. В «Перевале» он услышал критиков и теоретиков, которые говорили о первозначимости «детских впечатлений» и очень мало значения придавали мировоззрению.
Он толкнулся в двери РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей), но Рапповская бюрократия «преступно отогнала», как сказал Дм. Фурманов, необычно острого и талантливого Артема.
Вот сколько было, при самом поверхностном взгляде, разных и противоборствующих влияний на чутко восприимчивого молодого писателя! И каждое оставило какой-то след. А помимо этих литературных влияний, и прежде всего – была жизнь, противоречивая жизнь бурных лет, которой Артем хлебнул по горло.
Артем Веселый не ограничивал свои интересы только деревней и людьми деревни. В романе «Страна родная» рядом с деревней изображен город, пока, правда, только уездный, даны образы городских партийных руководителей, рабочих, интеллигентов.
Большая работа предполагалась над романом «Россия, кровью умытая». «В плане работы у меня – 16-й год, империалистическая война, фронт, тыл, деревня, подход к Февральской революции, нарастание забастовочного движения в пролетарских центрах, первые дни Февральской революции в Петрограде. Это будет самая первая глава романа. Дальнейшие главы показывают революцию на периферии, но какая же революция без столицы – без этого мотора революции, – писал он в журнале «Литературный Ленинград».
Я хочу задержать свой взгляд на Выборгской стороне и собираюсь прожить в Ленинграде месяцев пять для сбора материала. Я хочу посмотреть улицы Выборгской стороны, как они выглядят днем, утром, вечером, когда выходят рабочие с заводов, как они живут, веселятся, говорят.
Дальше в романе будет показан Октябрь в Москве. Для этого я использую материал Истпарта, над которым работаю уже полтора года. Роман мой закончится главой о Перекопе. Таким образом роман Р.К.У. («Россия, кровью умытая») объемлет всю гражданскую войну. Я надеюсь, что года через два-три книга будет закончена».
Из этого сообщения самого писателя мы видим, что его основное незаконченное произведение – роман «Россия, кровью умытая» – должно было приобрести совершенно не тот характер, какой читатели знали по опубликованным фрагментам. С изображения стихийных сил в революции и партизанщины центр переносился на пролетарское сердце страны (Петроград – Москва), где были основные движущие силы революции, на партию (работа над материалами Истпарта). И закончиться должен был роман главой о героическом взятии революционными войсками Перекопа, где ни о какой партизанщине уже не могло быть и речи, где действовали регулярные части Красной Армии, созданные волей большевиков.
Артем Веселый мечтал о нескольких годах работы над романом. Но в 1937 году был арестован, объявлен «врагом народа» и погиб. Книги Артема Веселого были изъяты, само имя его было как бы под запретом.
12 апреля 1961 года комиссия по литературному наследству Артема Веселого устроила вечер его памяти. Малый зал в Центральном Доме литераторов был переполнен.
Известный поэт и знаток русского художественною слова Николай Николаевич Асеев прислал в президиум вечера письмо. «В Артеме Веселом запропал, по моему мнению, один из лучших писателей советского времени. Он не был похож ни на какое уже известное в литературе прошлого явление. Его размашистая, неудержимым напором движущаяся проза порой казалась безродной дочерью народа, дикой и неустроенной в своей судьбе. Ни один писатель тех лет не обладал такой могучей уверенностью в своей речи – речи, непосредственно воспринятой от народа…
Артем Веселый пытался, и не только пытался, но и осуществлял роман без героя, вернее с массовым героем, в котором соединялась такая множественность черт народов, образовывавших население бывшей царской империи, что не было возможности воспринять эти черты как объединяющие кого-нибудь…
Ни у кого из известных мне писателей прошлого и настоящего не было такой свободы выразительной речи, такого бесшабашного и вместе с тем волевого ее провозглашения…»
Из президиума я вглядывался в глубину зала, и мне иногда казалось, что там, в последних рядах, мелькала большая, бритая, лобастая голова Артема.
Но его не было.
