Деревенский рассказ
I
По рыжему глинистому бугру раскинулась маленькая деревенька Репьевка. Под боком у ней роется сердитая речушка Чкала, каждую весну она больше и больше размывает [251/252] рыхлый глинистый берег, и прибрежные крестьянские избы пятятся на бугор.
По другую сторону приткнулось кладбище с почерневшими, кривопоставленными крестами.
Как далекие, глухие раскаты грома доносились до Репьевки вести о происходящей где-то титанической борьбе. Первые вести привезли односельчане, ездившие в уездный город с хлебом. Слышно было, что где-то идут чехословаки, и в некоторых местах рушится власть большевиков, власть, стоящая за бедный народ. В следующее воскресенье в соседнем селе Спасском поп в проповеди более подробно растолковал происходящие события, после был отслужен молебен, и поп с дьячком со слезами на глазах молили Бога о даровании победы над большевиками.
В этот же день зажиточные мужики ликовали и на сходке грозили расправиться со всеми большевиками-односельчанами, а таковых было немало.
Выступить против Советов открыто кулаки еще боялись и говорили:
– Нам все равно, властвуй хоть Миколай, хоть Ермолай, только порядок давай.
Весть о разгоне в некоторых местах Рабоче-крестьянского правительства была для репьевских бедняков неожиданной, а потому они в первое время растерялись и не знали, что делать.
Через три дня через деревню прокатился разбитый отряд красных и скрылся в степи.
Вслед за ним, как стая кровожадных волков, промчалась сотня казаков, к которым особенного доверия деревня не питала еще с пятого и шестого годов, когда эти же казаки приезжали на усмирение и секли мужиков нагайками.
Прошла еще неделя. В Репьевку приезжал конный отряд вооруженных людей, арестовал председателя Совета – фронтовика Павла Лопухова – и уехал.
В деревне наступило относительное спокойствие. Крестьяне горячо взялись за косьбу. Время не ждало, на высоких местах уже начала осыпаться рожь, а там нужно было торопиться с уборкой овса, ячменя, проса. С наступлением же бабьего лета немало предстояло работы со льном и коноплей. [252/253]
II
Солнечный воскресный день. В Спасском храмовой праздник. Поздняя обедня там уже давно отошла, и молящиеся – нарядные бабы, девки и мужики Репьевки – расползаются по своим избам чай пить и есть пироги.
Староста Трофим Пахомыч, полежав немного на полатях после обеда, встал и, одев суконную поддевку, вышел на улицу.
Трофим Пахомыч слывет мужиком скупым и богатым не только в своей деревне, но почитай вся волость относится к нему с почетом и уважением. Раньше он торговал в Спасской церкви свечами, а теперь вот уже три года, как ходит в старостах. На деревне считается умным и обстоятельным мужиком. Семья небольшая – кроме жены, живут с ним два сына, а третий старший служит в городе приказчиком в богатой рыбной лавке. Хозяйство тоже поставлено на широкую ногу, да и хлебец есть в запасе.
На улице пустынно, все отдыхают после пирогов.
Выйдя на крыльцо, Трофим Пахомыч увидел работника и велел привезти с гумна мякины, потом сердито плюнул и, нахлобучив поглубже на глаза картуз, пошел вниз по улице.
Со вчерашнего дня Трофим Пахомыч был не в духе. Ночью долго ворочался с боку на бок, вздыхал и до самых петухов не мог уснуть. Его все беспокоила мысль: для чего приехал тот господин.
Да, действительно, вчера в Репьевку приехал какой-то господин. Прошел прямо в помещение, где раньше помещался Совет, и велел сбирать сход; но ввиду позднего времени сходка отложена на сегодня.
Совет помещался почти на краю села в светлом большом флигеле.
Староста шел сейчас туда и надеялся, что авось господин уехал. Надежда не оправдалась. Когда он вошел в прихожую, то увидел висевшее на гвозде ватное потрепанное пальто и знакомую рыжеватую шляпу. Он недовольно крякнул и, расправив волосы перед зеркалом, вошел в зал.
Господин сидел за столом и копался в бумагах.
– Мое вам почтенье, – выдавил из себя Трофим Пахомыч и, не глядя на господина, сел у стены на диван, обитый выцветшим ситцем. [253/254]
Господин имел невзрачный тщедушный вид. Это был агитатор, посланный по уезду из губернского города. Он посмотрел поверх очков на сидевшего на диване Трофима Пахомыча и спросил:
– Не вы ли будете староста?
– Самый он, – встал тот, хотя и почтительно, но с сознанием собственного достоинства.
– Сходка собрана? – опять спрашивает господин, складывая бумаги в сумку.
– Пока что нет, – заволновался староста, – разя мыслимо эдаку рань. Еще народ закусить как следует не успел, созвать это можно счас, моментом, это нам не долго.
Господин волнуется.
– Ах ты, как же это так, ведь русским языком я вчера сказал, чтоб утром сходку собрали.
Староста озабочен.
– Говорить-то ты знамо говорил, да только и я тебе сказываю, что рано мол больно, безовремя.
– Мне ждать тут некогда, когда вы выспитесь да пирогов наедитесь, дурачье народ.
Трофим Пахомыч с удивлением смотрит на расходившегося господина и не понимает, из-за чего тот так взбеленился.
«И чего зря орет, – с тоской думает он и одевает поддевку, – его слова ко мне не прилипнут, а так это он, для собственного удовольствия».
Самолюбие Трофима Пахомыча задето, хочется сказать зевластому господину что-нибудь дерзкое, но подавив это желание и бросив: – Счас собью, – он выходит на улицу.
«От дерьма подальше, – идет и соображает староста, – а то шут его знает, може какая важная персона, на лбу-то у него не написано».
Навстречу попался мужик Семен Кольцов, живший бедно, неподалеку от реки. Поздоровавшись, староста просит Семена пройти по правому порядку улицы и оповестить мужиков о сходе. Семен согласился исполнить эту просьбу, потому что собирался попросить у Трофима Пахомыча немного денег для расчета косцов.
Сам староста пошел по левому порядку улицы, он подходил к каждой избе и стучал по раме увесистой суковатой палкой.
– Эй, старшой, на сход собираться! [254/255]
К окну подходит старший семейства с заспанной рожей, из-за него выглядывают бабы, ребятишки.
– Ты что, Трофим Пахомыч?
– Сход, слышь, собираться, аль оглохли, черти!
Старшой почесывается и отходит от окна. Чертыхаясь и проклиная все на свете, Трофим Пахомыч идет дальше.
– Хозяевы, ей! не промедля ни одной минуты на сход, живо!..
Наконец, весь порядок пройден, теперь можно ожидать, что через полчаса начнут собираться мужики; староста идет домой отдыхать.
Жена, увидав его недовольное лицо, с испугом спрашивает:
– Ты что, отец, аль не все слава Богу?
Вопрос жены раздражает Трофима Пахомыча.
– Не твое дело, – сердито говорит он, – принеси квасу холодного.
– Да ведь я так, не со зла.
– Ладно… ладно.
Напившись холодного квасу, Трофим Пахомыч успел даже немного соснуть, прежде чем работник доложил ему, что начали собираться мужики.
Он надел только что смазанные дегтем сапоги, поддевку, новый картуз и пошел на сход.
III
С обоих концов деревни поодиночке и небольшими группами лениво идут мужики. У лавочки на груде бревен уже собралось человек десять, среди них был и сердитый господин.
Подойдя к собравшимся, Трофим Пахомыч снял картуз и поклонился.
– Здорово, почтенные.
Мужики тесно обступили его и начали допытывать, насчет чего собрался сход.
– А шут е знает, – тихо говорит он и разводит руками, – вот послушаем, узнаем.
Наконец, «мир» собрался.
Господин поднялся на бревна и начал что-то вычитывать по бумагам. Мужики, стоявшие на почтительном расстоянии, сперва слушали внимательно; потом, когда всем стало ясно, что все равно ничего не понять из мудреной речи «олаторя», [255/256] начали вести между собой разговор о хозяйстве, о предстоящей уборке хлеба и разделе леса.
Оратор продолжал читать о сборе хлеба в Северной Америке в 1916 году, приводил миллионные числа (которые и выговорить-то трудно) собранной где-то ржи.
Мужики бесцеремонно позевывали, вели между собой громкий разговор, а некоторые уже ушли.
Староста стоял в сторонке с группой богатых мужиков и все старался понять, к чему клонит господин.
– Хитрый анафема, не говорит прямо, а все вокруг да около.
Наконец один из мужиков обозлился, что приходится попусту время тратить, и, откашлявшись в кулак, сказал, обращаясь к господину:
– Вот што… складно ты говоришь, хорошо. Человек ученый, вумный, да только и мы не дураки, видим, што умаслить хочешь. Мильены да тыщи… нам в них никогда не разобраться, а ты короче говори, что надо?
– Знамо, нече трепать языком, что овца хвостом, – поддержали другие, – мы люди занятые.
Оратор высморкался в платок, сложил в сумку бумаги и сказал:
– Хлеба надо… в других губерниях народ с голоду мрет, а вы кислушку гоните. Потом народу надо… солдат за два года.
– Хле…ба, со…лдат… – хором протянули мужики. – Вон оно што, то-то он и увивался округ нас.
– Товарищи, – кричит оратор, – соберем силу, разобьем большевиков, а потом отберем свою землю у немцев.
– Будя! – разом заорали несколько мужиков. – Эти сказки мы давно от урядника да исправника слыхали.
– Вон наша земля за гумнами, – показывает один мужик на кладбище, – ее и завоевывать не надо – и так нам достанется.
– Скажи ты нам, разлюбезный господин, – спрашивает оратора другой мужик, – а что за звери, большевики эти, до сей поры смекнуть не можем, за что они борются.
Оратор оживляется.
– Эта партия получает деньги от немецкого царя, – кричит он.
– Ври, ври, – поощряет кто-то из толпы мужиков, – послушать интересно. [256/257]
– Партия большевиков, – продолжает оратор, – борется против православия, против духовных лиц. Отряды красноармейцев, разъезжая по селам, грабят мужиков, отбирают у них хлеб, скот…
Кулаки слушали эту болтовню восторженно, временами то один, то другой из них восклицал:
– Правильно… верно.
Когда бедным мужикам надоело слушать бесстыдную ложь рассказчика, то кто-то посоветовал:
– Брось, барин… прыграшь. Мы тоже теперь не лыком шиты, не соломой крыты, видим без тебя, что бело, что черно.
Точно пчелиный улей загудел, заволновался «мир» и разбился на две группы: богатых и бедных.
Первых было всего человек двадцать во главе со старостой. Они стояли за то, чтобы поддержать «Утвердительное» собрание и дать хлеба, кто сколько может.
– А насчет самогонки это ты, господин, напрасно, – кричит бедный старик Родион, – самим животы подвело: варит ее тот, у кого хлеба много, а у нас в амбарах мыши с голоду дохнут… если бы не новый урожай, самим бы пришлось в петлю лезть.
– Вот староста жеребца мукой кормит, у них и берите, – раздается другой голос.
– А ты, Родион, побоялся бы Бога-то, – возражает кулак Михайла, – что на чужой-то стог вилами показывать, наживи свое да продавай.
– Кто бы говорил, а ты бы, Михайла, помолчал, – советует хромой многосемейный мужик, – наживать-то нам было некогда, мы за вас страдали, кровь лили.
Михайла не отстает.
– Нет, ты посмотри вон на него, на старика-то, ему издыхать пора, а он все на чужое зарится, больно завистливый, а страдать, так мы больше вашего выстрадали, душевно выстрадали.
– Знаем мы, как вы тут страдали! – кричит другой солдат. – Вот придешь домой, нажрешься говядины, напьешься самогонки, залезешь на полати, ляжешь кверху брюхом и страдаешь. Знаем, не рассказывай.
Споры затягиваются до сумерек. Деревенская беднота стоит на непримиримой точке зрения и грозит взять в колья казаков или чехов, которые придут отбирать у них последний хлеб и сыновей. [257/258]
Кулаки идут на уступки и обещают прислать в город своих сыновей, как только кончатся полевые работы.
Возбужденно рассуждая и встряхивая косматыми головами, мужики расходятся по домам.
Трофим Пахомыч идет к своему двору, вздыхает и злобно ругается.
На деревню спускается ночь, на улице тихо.
(1919)
