I
…Ночь. Поезд летит вовсю. Разъезд. Полустанок. Остановится на пару минут и, вздрогнув, опять дергает вперед, и колеса дробно отбивают такт.
Наш кавполк катит на фронт.
Привычные к опасностям и в бесчисленных боях закалившие свой дух, буденновцы не боятся новых тревог.
С вечера орали разгульно-разудалые песни и, не кончив одну, не слушая друг друга, запевали новые.
На одной из станций в вагон пустили парня-гармониста, который обещался всю дорогу играть. Нерешительно и не стройно загалдели басы, точно заспорили о чем-то… От шума и утреннего холода мы просыпаемся и слушаем.
Вспоминаются убогие деревни, страдающие матери, плачущие жены, надрывающие силы в мужской работе, и угрюмые, заезженные лошадиным трудом, отцы и деды.
Чтобы сбросить с сердца тяжесть дум, каждому хочется забыться, и, точно угадав общее настроение, с места сорвался и с гиком пустился в пляс молодой длинный парень.
Ты, тальянка,
Д’медна планка,
Тонки, звонки
Голосья-а-а… [326/327]
Все закружилось в бесшабашном, диком разгуле. Пели, орали, свистели.
– Шире круг!
Потеснились, раздались. Ударил плясовую. Стон стоял в вагоне до самого утра.
II
Утро. Станция забита эшелонами. Кругом нервная суета. Чувствуется близость фронта. На перроне, в вокзале и около вокзала прямо на мостовой валяются больные и раненные в последних боях бойцы. Их не успевают увозить. Измученные лица, горящие злобой и болью глаза. Обожженные зноем и стужей, загорелые тела в рубищах валяются на кучах мусора, на грязной соломе.
На перевязках из разорванного белья цветут заскорузлые пятна крови. Ослабевшими голосами, давясь обидой и болью, просят:
– Братишка, дай хлеба кусок. Два дня не жрамши.
– Как собаки подыхаем… У-у, иху мать!..
Наш полк строят перед вокзалом на площади.
Пока разгружали коней, политком говорил речь. Не слушали.
Посадились на коней и, построившись взводными колоннами по четыре в ряд, двинулись в путь-дорогу.
Прокатились через сонный провинциальный городишко. Из калиток и из-за кисейных занавесок выглядывали уже привыкшие к тяготам гражданской войны обыватели.
Толпа босоногих ребятишек проводила полк с версту за город.
Раскислевшая после дождя дорога вьется по холмам. Полк то взбирается на бугор, то тонет в лощине.
Навстречу стали попадаться кучками и в одиночку.
…Армия отступает. По размытому дождями, разбитому шоссе тянется обоз артиллерии. Изнуренные большими переходами, загнанные лошади еле тащатся.
Тяжелораненых везут на линейках, рессорных дрогах и бричках, которые то и дело проваливаются в бесчисленные выбоины и ямы. Лошади то встают в изнеможении, то под ударами кнутов и палок дергают изо всех сил. Тряска [327/328] причиняет раненым боль, и они стонут, и плачут, и крепко, по-солдатски, ругаются.
Выстроившись длинными колоннами, ползет серая масса пехоты. Это остатки дивизий гонят в тыл для переформирования.
Идут вразброд. Грязные, измученные. В глазах светится отпечаток недавно пережитого ужаса.
– За-ку-ри-вай!– катится команда.
Тяжело дыша, дымя взмыленными боками, встают лошади. Умолкает грохот колес. Подложив под себя скатки шинели, бойцы закуривают, по привычке шутят.
– Ну как там, жарко?
– Ничего себе, не озябнешь…
– Здорово чешет?
– Только поспевай моргать.
Немного передохнув, опять все приходит в движение и катится дальше. Опять стелется шум.
Проводят партию пленных врангелевцев. Далеко впереди бухают резкие орудийные залпы. Наши боевые кони, чувствуя приближение опасности, всхрапывают и прядут ушами.
III
Деревня, которую занимали белые, раскинулась по высокому обрывистому берегу Днепра.
Не останавливаясь ни на минуту, всю ночь шли в обход неприятельской деревни, с трудом продвигаясь сквозь чащу орешника, и вязли.
Лошадей пришлось бросить. Орудия и пулеметы тащили на руках. На заре вышли к Днепру в тыл неприятельской позиции.
Наши снаряды с воем полетели через цепь и с треском рвались по деревенской улице, взметывая тучи песку и пыли. Скоро запылали две-три хаты.
Весело стучали пулеметы, точно кто-то торопливо вколачивал в стенку гвозди.
Наша цепь подалась вперед.
По полю вспыхивали и бежали, точно живые огоньки, винтовочные выстрелы. На ветряной мельнице, что стояла за деревней на бугре, нашим огнем давно уже сбиты уши (крылья), но на ее двух окошечках беспрерывно сверкают два огненных языка – то работают пулеметы белых. [328/329]
Окопавшись, мы лежали, вдавившись грудью в рыхлую землю, и стреляли по метавшимся в дыму фигурам.
Цепь сухо затрещала огнями.
Трубит рожок – условный знак к атаке. Подается команда делать перебежку. Цепь флангами, а потом и центром подается вперед.
– В атаку за мной!
– Ура!
Вскакиваем, лезем через плетни, выбиваем врагов с гумен, с огородов. Группами перебегаем проулки, по которым текли волны пулеметного огня.
– Ур-а-а-а!
– Даешь деревню!
Белые защищались отчаянно. Никто из них не просил пощады, и ни один из них не вышел из деревни живым.
Пальба смолкла. Деревня взята.
Мы долго плескали водой в смеющийся огонь, но, видя бесплодность усилий, бросили. Пожар, вылизав половину деревни, прекратился.
Убитые были тяжелы, ровно из глины вылеплены. Таскать приходилось далеко за деревню. Складывали рядком на край бездонного оврага и, обшарив, сталкивали, как поленья.
Вечером разложили костры. Кипятили чай и готовили ужин.
До самой ночи плакала и смеялась гармонь, дробно сыпалась пляска и гремели наши удалые песни.
(1923)
