Всю Сплошную и Пеструю строгали морозы. По ясным дням негреющее солнышко сердито прядало ушами и по светлым звездным ночам морозище поухывал – только держись.
Потом сразу теплом дыхнуло. Путь рынул. Все поплыло. Стариков ранняя весна не радовала и они каркали: к засухе.
Масленица выдалась мокрохвостая.
Всю неделю пригревало солнышко. По широким разметам полей зобурели грязные половики дорог. Обтаявший за лугом лес встал черной стеной. Кое-где лед полопался на речке. У берегов образовались зажоры. В степи зачернелись обтаявшие черные головы курганов и хребетки огорков.
Всю неделю деревня гуляла. Друг у дружки гостевали. Пили ведрами самогонку. Катались по нижней улице. В обнимку по двое, по трое и кучками ходили по деревне и нескладными пьяными голосами пели с горькими перехватами, пели свои горькие, мужицкие песни, в которых слышался и глухой стон темных, забитых деревень и неизбывная, неразмыканная, мертвая русская тоска. И далеко за полночь пугливую тишину деревни будили пьяные крики и брех глупых деревенских собак.
Подкатило прощеное воскресенье – последний день, когда все, в ком душа жива, пьют до зеленых сопель, “чтобы на весь пост не выдохлось”.
На необсохшие заваленки выползли столетние деды. С подогами. Укутанные по зимнему. Охают. Шамкают. Нахохлились. Греются. Глядят не видя. Слухают не слыша.
На пригреве собаки валяются ровно дохлые. Куры роются в назьме, на обталинах.
Вышли встречать масленицу и ребятишки, засидевшиеся за долгую зиму в темных, вонючих избах. Рунястые, зевластые, с чумазыми, иссиня-землистыми рожицами они вливают в уличную суету много галчиного гвалту и звонкого азартного смеху. Хором:
– Ребятенки, ребятенки, давайте тянуть голосенки, кто не дотянет того е-э-э-э-э-э-э-э-э-э… А-а. Дух занялся, сердце захолонуло…
Крики:
– Есть. Есть.
На белоголового парнишку шобонястого, лохмотястого, как-будто птицами расклеванного, всей оравой набрасываются и кусают.
Зудкие, шершавые лошаденки в погремках и праздничной, наборной сбруе шеметом стелются по улице.
– Аг-га. Э-э… [69/70]
– Ого-го-го.
– Ай, задавили!
Хлесть по Буланому.
– Тсью. Н-но…
Шапка где-то слетела, только башка треплется кудрявая, как корзинка плетеная.
– Рви-вари!
– Х-хе-х.
– Вашу мать…
Девки, бабы, парни, мужики, ребятня. Скрип пьяных голосов. Визг. Ор. Песня. Хрип. Крик. Смех. Гогот. Гульбище.
– Аг-ка-а…
– Пр-р-р. Держи.
– Ха-хо-хо.
Шапка сшиблена, трут снегу в волосы: молодого солят.
– Т-так…
– Погодь…
– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-о-о-о…
– Жигулевский, темный лес…
– Ромк… Ромка!..
– Мать перемать…
– Э-е-е… Рванул жеребец.
– Ай, налетный…
Только Ромку и видали. За ним всем челеном в Киватский конец ударились. Погамузились у церкви да кишкой назад.
Разгоревшиеся на ветру молодые лица. Румяные, задорные, смешливые, бесшабашные, хохочущие, гульные, пьяные. Залепленные комьями снега и навоза бороды, усы. Сдвинутые на затылки шапки, спутанные ветром чупрыны, кудластые головы.
– Г-гю-ю-у-у…
– Нахлобучивай…
– Н-ну. Косороться…
Шапки, картузы, платки, полушалки, косынки, пиджаки, жакетки, пальто, шубы, поддевки, поддергайчики, дипломаты, полушубки. Кой на каких девках каракулевые пальто, выменянные на картошку у городских франтих. Мужики на распашку в нарядных цветных рубашках.
Тройки, пары, запряжки, возки, розвальни.
Напоенные до-пьяна девки раскалываются:
– Хорошо, милый, играешь,
Только ты ломаешься;
Хорошо, милый, целуешь…
Да крепко обнимаешься…
А гармонь, захлебываясь, торопливо сыпит:
– Ты-на-на, ты-на-на, ты-на-на…
За день солнышко сосульки обсосало. К вечеру захрулило. Остеклянились окна луж. День уполз, волоча пылающий хвост заката. Вызвездило.
* * *
Русская масленица дика, разгульна, шальна, бестолкова, размашиста.
В печке пожар. Хозяюшка блины допекает… Угар. Чад. Треск. Шип. Стук. Рожа у хозяюшки – солнышко красное в масло обмакнутое. [70/71]
А в просторной горнице половодье. Народу, чисто на ярмарке. Гвалт несусветный.
– Пей, сватушка, пей.
– Ван Ваныч…
– Ы-ык…
– Я е по мурлу жамк…
– Мать перемать…
– Э, пойми…
– Дарья, тюк квашня…
– Ы-ык… То-то…
– Ха-ха-ха-ха-ха.
– Так вашу разъэдак, гыт, а…
– Ван Ваныч, мать твою…
– Ык…
– Ах, куманек…
– Якорь глубины морской…
Чмок. Иван Иваныч горько сморщился, махнул рукавом новой, гремучей рубахи и, всхлипнув:
– Ах, куманек, – клюнул бородой в ковшик с квасом…
– А-а-хм…
– Терпежу нашего нет…
– Мать перемать…
– Кищав, во…
– Догнал е да сашкой по котелку хряск.
– Хо-хо.
– Кищав, не корячься…
– О, Господи…
– Почтенье тебе, как истоптанному лаптю…
– В душу…
– Ешь, брюхо лопнет – рубашка останется.
– Он те с родни…
– Как жин… На одном солнышке онучки сушили.
На столе блинов – гора. Щерьбы блюдо с лоханку. Рыбы куча – без порток не перепрыгнешь. Пирожки по лаптю. Курники по решету. Ватрушки по колесу. Пшенники и лапшенники в масле плавают. Пар в потолок. Сметаной и медом залейся. Огурцов, капусты – Волгу запрудишь. Самогоночки маловато – почесть всю высосали.
– Сухо…
– Не пеки мую кровь…
– Мать перемать…
– Ни вино винить, – пьянство…
– Га-а-хо-хо-хо-хо…
– Хозяин, сухо…
– Дом у него как вокзал, на все стороны окошки…
– Так и так гоорю…
– Растуды иху, суды иху…
– Сынок, не в жись…
– Брали мы Кеев город… Эх…
– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха…
– Батарея-то как зачала садить…
Над столом склонились жующие, плюющие. Распаренные, лоснящиеся, пьяные, осовелые рожи. Буркалами ворочают туды-суды… Растрепанные, спутанные волосы… Рыбьи кости, соленая капуста и лапша в бородах.
Разговоров. На воз не покладешь… [71/72]
– Сват, кровя одне…
– В улоск как…
– Ха-ха…
– Месь думат…
– Сроднички ешть-пейте…
– Сухо…
– Дай Бог, не грех…
– Мать перемать…
– Корова. От печки до стенки, три сажня…
– В захлест арканют…
– Так их разъэдак…
– Поллимона, бат… И стоит…
– Зверь, не лошадь…
– Чох-мох…
– Воз в раскат не пустит. Ни-ни. По гребежку, как щука промызнет.
В глотке: урк-урк-урк.
Грох в ворота. Собака кинулась, хрипло закашлявшись.
– Отец…
– Ы-ы…
– Он на дочь зятем Топорка принял…
– В-ва-у-а-ва-ау-ав-ав…
– Хо-хо-хо-хо…
Хлоп дверью…
На дворе холодно, сине, звездно, светло – хоть в орел играй…
– Тестюшка…
– Пр-р-р…
– Мать перемать…
– Сами кобели, да еще собак завели…
– Х-х-х-х-х-х-х…
– В бирючьих когтях…
Чмок. Чмок. Чмок…
– Брось. Леска распрягет. Йда.
– Канек-от…
– Йда, чорт не нашей волости…
– Масленица, што ты не семь недель?..
В избе пьяный гвалт. Бестолковая суета. Вихрится песня…
– Э-эх доля, доля, доля, доля моя,
Да ты водою заплыла…
Бабы подтягивают. Дребезг ихнего визга кроют, нахлобучивают баса.
– А-ха-ха…
– Плохо петь – песню гадить…
– Сухо…
– Чем дышим…
– Раздевайсь, тестюшка…
Рукавицы-то на тестюшке по собаке. Шапка вроде челяка. Тулуп – купцу не бесчестно бы одеть. Башка космата, ровно его собаки рвали.
– Ты-на-на… ты-на-на… ты-на-на.
Разит махрой, овчинами, духами, щами, самогонкой, потом. Поминутно хлопают дверью: приходят, уходят. Ребятишки на полатях свои, у порога чужие. Шебутятся они больше всех. Визг. Писк. Гомон. На печи за трубой выжившая из ума бабушка Анна шепчет молитвы. [72/73]
Крестится. Гудят пьяные голоса. Обмяклые выкрики. Рык. Хохот. Матерщина. Дрель пляса. А гармонь:
– Ты-на-на… ты-на-на… ты-на-на…
– А-а-хх, мать пресвятая богородица…
– Га-хо-хо…
– Нашел молчи. Потерял молчи…
– Перетерпим. Передышим…
– Ешь. Закусывай…
– Три бутылки… Сергунька, слетай…
– Все наши нажитки…
Сергунька, видать, с перепою. Рожа красная, как веником нахлыстанная. Навалился грудью на стол, огурцы хряпает, только за ушами пищит.
– Сергунька…
– О-ок…
– Три бутылки…
– Давай. – От нетерпежки Сергунька сучит пальцами.
– Три бутылки…
– Шаг не дошагнешь – плохо. Шаг перешагнешь – плохо.
Звяк бидоном. Шорк в дверь. Только Сергуньку и видали.
– Свое-то жалко. Убей няддам…
– Учут нас, дураков…
– Гав-ав-ав-ав…
Косы, космы, платки, волосники, полушалки, кофточки, юбки кобеднешние. Рубашки вышитые, красные, голубые, желтые, сиреневые, с горошком, в полоску, в искорку, с разводами. А гармонь:
– Ты-на-на… ты-на-на… ты-на-на.
– Алена, аряряхни…
Алена – гулящая девка. Красавица. С лица пригожа да румяна, все бы глядел. Гладкая – не ущипнешь. Коса до пяток, густая, как лошадиный хвост. Глаза, как на пружинах, – не глаза – огонь небесный. Грудаста, ровно лебедь. В ушах сверкают висюльки дорогих сережек. Топоча выходит с выплясом.
– Ох, лапти мое
Витые аборки,
Хачу дома я ночую,
Хачу у Ягорки-и…
Ходуном ходит. Всю ее сподымя бьет. Горячку порет.
Прошла раз и Феклуша – хозяйска дочь. Рябая, как терка. Рот до ушей – теленка проглотнет. Уши торчком. Спина корытом. Шея тоненька, хоть перерви. Верблюд, не девка. Прошла раз да и отстала. Куды…
В пару Алене выходит Афоня Недоеный. Что из силы, огрев себя по ляжкам и заржав, пустился выбивать чечотку.
– Ф-фью, шпарь, Аленка…
Того гляди пол провалится. Дребезжит на столе посуда. Из-под валянок – дым. Мальчишки визжат от удовольствия.
– Га-га-га-га…
– Хо-хо-хо-хо…
Бабы умирают со смеху.
– Ты-на-на… ты-на-на… ты-на-на…
С улицы по окошку.
– День-нь-ь… Динь-нь…
Собака кинулась. [73/74]
– Бей мельче…
– Мать…
– Ха-ха-ха-ха…
Покатилась под стол лампа-молния.
– Кроши…
Буц. Бряк. Бултых. Хрок.
В темной избе бестолково метались, сшибая, сталкиваясь.
– Бабоньки…
По другому окошку:
– Дзинь-нь…
И еще по раме: хр-р…
– Матушки…
– За нашу добродетель…
– Де топор?..
– Сватушка?..
Хрясть. Хлобысть. Хмысть…
Кто-то догадался, чиркнул спичку. Дверь расхлебянили. Кому надо, вывалились в сени, на двор. Наскоро похватали чего попало под руку и на улицу.
На завалянок упал на колени кузнец Пронек-Танек и неверными вихлявыми ударами крестит колом рамы.
– Ах, так…
– Х-х…
– Дно вышибу…
– Бей…
Пинками Пронька-Танька катят от порядку до самой дороги.
– Ты-на-на… ты-на-на… ты-на-на…
