I
Я сижу верхом на вершинке скалы. Гляжу в ночь на ночное море. Оно ласково плещется далеко внизу. Слушаю тягучие шелковые шорохи. Жду любимую девушку. Скоро ль прилетит мой орленыш – Нургалья?
Еще вчера она была со мной. А под вечер кинжалами своих негодующих взглядов искромсала на куски мое сердце и, легко прыгая по уступам тропинки, убежала в горы в аул. Там стоял наш полк. Теперь сидит где-нибудь в уснувшей сакле перед догорающим очагом и мечтает. И в ее огромных, пылающих страстью глазах вспыхивают и потухают огоньки золотых углей.
Нургалья – гордая дочь вольных гор. Ее ноги сухи и горячи, как у молодой лошади. Она резва и свободна, как орленок играющий, купающийся в лазури неба. Скачет на коне, как лучший джигит. А винтовка для ее маленьких, но сильных рук все равно, что игрушка. За версту, не целясь, она вышибает из седла всадника.
Разбойничьей шайкой карательного отряда казаков уже давно разгромлен и сожжен ее родной аул в далекой Ингушетии. Целую зиму и два долгих лета Нургалья бродит с нашим партизанским отрядом по дикому Закавказью и сказочно красивому Черноморью, и никто никогда не слыхал от нее ни жалобы, ни стона. Все лишенья походной кочующей жизни, все [263/264] мученья бесконечных горных переходов она переносит наравне со всеми. И в нужде, и в опасности – первый товарищ. Мстит за повешенного казаками отца, за брата – удалого Сагиб Минача, зарубленного в одной из схваток под горой Индюк.
В ней воинственность и отвага всех ее предков. В бою Нургалья находчива, решительна и смела. Любо-дорого было видеть, как она, шестнадцатилетняя девочка, с гортанным гиканьем и пылающими диким пьяным весельем глазами старой дедовской шашкой врубалась в гущу врагов. Такова Нургалья.
Вчера Нургалья была здесь со мной. Я целовал ее. Ласкал ее. На скале над морем мы играли, как два молодых сильных и веселых зверя. Потом, сам того не желая, я обидел ее. Она швырнула мне в душу тяжелым камнем разочарования и убежала.
Ночь пролетела, и я не видел и не чувствовал Нургальи около себя.
Тоска, острая, как клинок, как взгляд злодея, и жестокая, как кровожадный зверь, терзает меня. Буря ужаса ревет в моей душе. Темнеет в глазах, и я беззвучно кричу в далекое звездное небо:
– О, Нургалья, моя орлица, прости меня…
Смотрю на темное море и думаю: «Вот и жизнь человека, как море: отливает – приливает, отливает – приливает… Огни счастья гаснут в мглистом тумане горя, и брызги весенних цветов вянут от зноя. Вчера я был счастлив без края, счастлив, как может быть счастлив только человек, а сейчас…»
Вспоминаю милую, и мои мысли несутся несметной стаей птиц, мчатся, как разгоряченные кони в степи. Грезы неясные и волнующие, дикие и необузданные, крутящимся роем вихрятся в бешеной пляске, огненными языками взвиваются ввысь и ослепительными молниями падают в душу, освещая в памяти все дни, ночи и мгновения, проведенные нами вместе. Все пережитые опасности, тревоги и нужду; все ночи, все поцелуи, все ласки, все муки, всю огнеликую радость любви нашей.
Прилетит ли мой диковинный галчонок?
С каким трепетом я жду момента, когда мы свидимся. Мое сердце разорвется от радости-счастья.
Пусть.
Жидким пламенем, золотым огнем поцелуев я налью твою [264/265] душу до краев, через края. И когда ты, усталая, сонная, упадешь на мои сильные руки – чарующей песней убаюкаю тебя.
Нежными поцелуями закрою глаза и унесу в страну, в блаженную страну грез. И к тебе, милая, прилетят сны такие прекрасные и дивные, какие не снились и в детстве.
И на твоем обветренном и загорелом лице, на лице, исхлестанном рубцами сабельных ударов, на обожженных поцелуями губах будет бродить улыбка ребенка, увидевшего во сне чудесную картинку из сказки, давно-давно слышанной от старой и доброй матери.
Приди ко мне, зорька моя! Весна моя! Радостная песня. Горная река, дымящаяся алмазной пылью. Разгорающееся солнце. Утренний привет, я жду тебя!
Ночь уходит, гася огоньки звезд.
Тоска. Слепящая. Пламенная. Жалящая, как укус ядовитой змеи. Сжимающая сердце в кровавый дрожащий ком. Гнетущая, давящая, сосущая тоска. В ней вопль отчаяния. В ней вой несметной стаи голодных волков, пожирающих друг друга. В тоске тихий плач обессилевшего, умирающего ребенка и страшные рыдания обезумевшей от горя матери. В тоске хрустальная прозрачность и захватывающая дух бездонность южных морей. В тоске невыразимая грусть одинокой заброшенной придорожной могилы. В тоске духота и зной солнечной пустыни, ползущего по морю сухой травы огня…
II
Разгорается утро. Светлеет море. Рыбачьи лодки, как легкие веселые птицы, распустив крылья, несутся в море встречать зарю. Из моря петушиным гребешком показывается краешек солнца… Червонной чешуей загорается сизое зыбкое море. Прибрежные пальмы приветственно кивают солнцу, морю.
Ага!.. Я расскажу кому-нибудь про свою любовь!
Кому?! Разве солнцу, морю? Но ведь в них нет разума.
Все равно!..
Я вскакиваю и кричу:
– Эй!..
Давлюсь слезами и не нахожу больше ни одного слова. Нет, я не умею рассказать про свою любовь.
Разве можно рассказать о солнце, когда прямо взглянешь на него?.. Нет! Оно слепит. Что-то горячее и яркое хлестнет по глазам и ослепит. [265/266]
Так и любовь.
Восходящему солнцу, как доброму другу, машу рукой и ору:
– Эй!
И смеюсь, смеюсь, смеюсь.
Смеюсь над сверкающим золотым солнцем, над холодными горами, над цветущей землей, над тенистыми садами, над простором и лазурью всех морей!
Моя душа богаче!
В моей душе огонь ярче солнца. Переливы и переблески красок пестрее и наряднее, чем в самой природе. Моя душа звучней музыки всех морей.
В моей душе любовь!
………………………………………………………………………………………………………………………………
…Сильные пружинистые руки сзади обхватили мою шею.
– Нургалья!
– Миленок! – Это одно из немногих слов, которым я научил ее. Незнанье языка и разница наций нисколько не затемняют нашей радости. Язык поцелуев и ласк понятен всем.
Крепкие, звонкие поцелуи дарит мне Нургалья.
В ее лучистых чарующих глазах застыли переливы утренней зари и сонного моря. И еще ее глаза похожи на пару распустившихся, умытых росой черных тюльпанов, на два отполированные черные солнца.
Из ее глаз я пью, захлебываясь, жгучую радость, огонь восторга. Из ее уст я причащаюсь хмельным медом пьянящей любви.
III
Мы сидим на вершинке скалы. Любуемся морем и друг другом. Внизу хрустальная прозрачность и захватывающая дух бездонность южного моря. Позади, целуясь с ветром, шумят леса…
Море обняло солнце. Ласковое солнце горячо, страстно и нежно целует могучее море. Море, искрясь и сверкая, нежится в зыбучей колыбели песков и водорослей. Свет пронизывает синюю хрустальную бездну вод, и солнце гребнем лучей расчесывает зеленые космы трав.
Бодрящий морской ветер пьем мы.
Ласковая стихия бушует в его грудях. [266/267]
Солнце полощет в море золотые полотнища лучей. Море светится радостью. В море – море красок, море звуков. Солнце и море купаются друг в друге, как души влюбленных. В небе, в голубой бездне, играют орлы, маленькие, маленькие, как жуки.
– Нургалья, айда.
Нургалья смеется. Скалит белые, как репа, зубы. Прислушиваясь к своему голосу, звонко выкрикивает:
– Милый. Джаны. Джаны. Аджоб.
Мы оба смеемся. Ласковая стихия бушует в моей груди…
По отвесной тропинке несемся вниз. Бежим навстречу солнцу. Бросаемся в ласкающие объятья голубого моря. Со смехом плывем по радостной сверкающей глади на серый камень, что невдалеке.
Плывем и смеемся…
Смеемся друг другу, пурпурному солнцу, любимому морю, бездонному небу.
Нургалья скалит хищные, мелкие блестящие зубы, и из ее глотки льется радостный звериный визг.
Хмельной силушкой кипит морюшко.
– Ого-го-го-го-го-го-го-о-о-о-о-о… – так ржу я.
Доплываю первый. Подплывает и Нургалья. Вылазит на камень. Я целую ее. И солнце целует ее.
Ее волосы мокры. Блестящие капельки воды катятся по плечам, грудям, животу, горят и сверкают. А в горящих счастьем юных глазах и смех, и радость, и огонь безумия, и море, и солнце.
Весь дрожу, как молодой дубок под напором бури, и целую, целую, целую солнечную, пахнущую морем возлюбленную в лоб, в крутые изгибы вороненых бровей, в цветущие весенние глаза, целую кровавую рану зовущего рта, холодноватые соленые плечи, литые, точеные груди, живот.
Усталая, она тихо смеется, гладит меня и целует меня.
– Твои поцелуи, – говорю я, – падают мне в душу, как медные гроши, глухо тенькая… А я хочу, чтобы ты швыряла в меня щедрые пригоршни чистого золота.
Не понимая слов, она поняла меня.
– Джаный.
И как в черных кудрях дыма сверкает золотой меч пламени, так в ней сверкнула страсть. Вздрогнула и замерла на мгновение… Рванулась ко мне. И глыбы спокойствия, гремя, покатились в пропасти… [267/268]
Плеснулась, хлестнулась об меня, как волна о скалу, и застыла на взлете.
Солнце дарит нам много-много поцелуев огненных. И веселые светлые волны, играя, немолчно шумят во славу нашей любви… Шумят, как тяжелые крылья орлиные. И множество ослепительных солнц плавятся, качаются в сверкающих зыбках зыбких волн.
Я качаюсь на грудях милой, как на волнах.
Ярко-зеленые горы, и песенное море, и разлитый пламень солнечный, и блестящие радостью глаза Нургальи – все кружится, кружится в безумном хороводе ураганного счастья. Мелькает, несется, вихрится в вихре огненного восторга. Все с безумной быстротой кружится на пылающей карусели сумасшедшего веселья, очаровательного наслаждения.
Море прекрасно безбрежностью и глубиной. Солнце – блеском, яркостью и огнем. Весна – пестротой цветов. А любовь прекрасна силой и чистотой.
В немом восхищении Нургалья указывает на море, солнце.
Мы смеемся.
Напоенная солнцем, окуренная морем наша любовь полна диковинных чудес. С бесконечной нежностью, целующей лаской смотрю в милые глаза, и великая кипящая радость бурлит в моей груди.
Любовь завязала нас в один узел.
Наши дубленые, обветренные лица расцвели маем. Мы выросли. Мы в море, и море в нас.
Льну к ее губам поящим и пьющим поцелуем. Долгим-долгим. В ее затуманившихся глазах курится дым радости.
– Так вот она, Нургалья! – молча кричу я и хватаю ее за плечи. Глажу сильную выгнутую шею, кудрявую черную голову, широкие бедра, точно желая убедиться, что со мной не сонная греза, а живая, земная Нургалья с горячей кровью, с хрустящими костями, с волнующейся молодой грудью.
Глажу ее лицо, голову, точно не веря своему огромному счастью.
Да, да, это она, любимая Нургалья, с глазами, в которых искрится и дробится лазурь неба, пламя солнца и простор вольного моря. С горящими от желания без конца целовать малиновыми губами, с косо расставленными смуглыми грудями.
Целую кровавые звезды сосцов и беззвучно кричу:
– Нургалья, парус души моей. В тебе – солнце юга и простор океана. Ты прекрасна, как дикий цветок. Свежа, как ветер [268/269] на горных высотах. Прекрасна, как осколок горы. В твоих глазах струятся зоревые отблески расцветшего радостью доброго моря, расцветшего золотом солнца. Ты мои крылья могучие.
Нургалья не понимает ни слова из того, что я говорю, но радуется, как ребенок, и, одобрительно похлопывая меня по спине, поощряет:
– Ну, ну…
– Ты – многоголосая песня птичья, – говорю я. – Окури меня сладким чадом любви своей. Обожги пламенем поцелуев. Научи меня всему доброму и ласковому.
– Милый…
Любовь… Она влила в меня силы титана и веселье ребенка. Она огромила мою душу. Перепоясала меня лентой молнии. Вплела в мои кудри пылающие солнечные цветы.
Любовь вытащила меня из ямы темного звериного существования. Вытащила на солнечную гору, и моему удивленному взору представился весь мир.
Ликующий. Творящий. Красочный.
IV
Мы высоко над темнеющим морем на скале.
Море густеет.
День догорает. Синие бархатные тени текут по длинным ущельям и заливают равнины, заливают рябь на море. В золотом текучем мёде заката, распустив паруса вершин, плывут горы в ночь; и еще горы похожи на седовласых странников, которые дружной толпой, не торопясь, идут в пылающую даль. Из расщелин и пропастей клубится туман. Вдоль берега, устало взмахивая крыльями, торопливо пробираются лодки на ночлег.
Луна вымостила светлым серебряным булыжником широкую дорогу по морю – хоть на тройке скачи. В небе повисли кисти спелых звезд. Крик ночной птицы булькнул и утонул в темноте. Темень сгустилась. Придвинулась.
Нургалья кутается в шинель, в сотый раз разглядывает и целует красноармейскую звезду. Она дорога ей потому, что ее ношу я – ее возлюбленный.
Над костром, кудрявясь, покачивается дым, похожий на расцветший куст сирени. Смотрю на уставшего от ласк любимого тигренка, и радость, светлая легкая радость стелется по душе, как солнечный блеск по спокойной глади моря. Милая [269/270] смотрит в веселый смеющийся огонь, и в ее сонных глазах пляшет черное пламя.
Нургалья засыпает у меня на руках…
Первоцвет моей юности, Нургалья. Да будет благословен день, когда я встретился с тобой, когда ты спела мне свою первую песню, когда подарила первый поцелуй. Окури меня сладким чадом любви своей. Обожги пламенем поцелуев. Научи меня всему доброму и ласковому.
Я выдумаю тебе красивую сказку, которой будут восхищаться многие будущие поколения. Я пропою тебе песнь, которая миллионнозвучньм эхом, гремя, покатится по ребрам веков. Я скажу тебе великие слова, которые будут переходить из уст в уста всех народов всей планеты. Я вставлю тебе в каждый глаз по солнцу. Все сокровища мира будут у твоих ног. Спи, моя детка.
Мы порубим золотые якоря разлук, распустим нарядные паруса страстей, в легком разузоренном челноке мечты помчимся по дивному солнечному морю любви… Ласкающий, целующий ветер веселья и легкомыслия будет надувать кумачовые паруса страстей… Беспечная беззаботная радость будет освещать нам путь пылающим факелом фантазии… Мечта будет нашей путеводной звездой. И рулем–греза.
Солнце вплетет нам в кудри пламенные цветы юных восторгов. Испанская весна утопит нас в аромате смеющихся цветов. Южное море залепит нам глаза соленой пеной. Нас оглушит рев ураганов в горных проходах Гималай. Безгранные зовущие дали океана будут ласкать наши взоры.
Да будут благословенны широкие бесконечные дороги, солнечные дни и звездные ночи.
Наша дорога – все дороги. Наш путь – все пути. И наше жилище – весь мир.
(1918-1920)
