Любовная гимнастика, палка и барабан.
Когда оба до смерти надоели друг другу, но продолжают вести нечистую игру.
Когда лобзанья медленны и тупы, а речи так лживы, так пусты…
Когда он уже знает ее всю наизусть, как таблицу умножения, вдоль и поперек. [439/440]
Когда, скучая, она созерцает в нем, точно рыбок в аквариуме, все его пороки.
Когда самые страшные мученья ада реально воплощены: оба по горло в воде, но не могут утолить жажды.
Когда дни похожи один на другой, как сукины сыны, а восторги убоги и заранее будто циркулем размерены.
Когда они, будто в расколотое зеркало, смотрятся друг в друга, и стоят один другого.
Когда оба, в угоду молве и обстоятельствам, отказываются от всего, что манит и зовет.
Когда шуточка не шутится, и раздражение неотступно следует за ними.
Когда скука прожорлива: как моль, как ржа, как тля, она съедает всю жизнь.
Когда пиршествует грубость и бытие разнообразится только ссорами да вздорными пустяками.
Когда он и она считают себя жертвами, в то время как являются по отношению друг к другу палачами.
Отвисшая губа, свинцовый поцелуй, глаза, заросшие сном, мхом, чертополохом.
Когда невыносимо чужое счастье.
Когда все тайное стало явным и запретное доступным.
Когда оба сидят друг против друга, как два больных зуба.
Когда закисает каждая кровинка, а сердце задыхается и гаснет.
Когда давно уже откочевал в прекрасное далёко табор веселых выдумок и милых шалостей.
Когда любовные утехи становятся таким же нехитрым занятием, как чаепитие.
Когда нищенское благополучие и есть желанный рай столь многих.
Когда былые радости вспоминаются, точно какое-то досадное железнодорожное недоразумение.
Когда цинизм и низость лобызаются, а ханжество и судорога притворства ведут бесконечный танец.
Когда над ее завитой головкой сияет великолепное спокойствие, не омрачаемое ни единой стоящей мыслью. [440/441]
Когда и он давно увял в тени семейного очага: ум его стал мелочным, а задавленная темным сном душа – ничтожной.
Когда в супружеской постели бывает так скушно, что в пору гармонистов и песенников под кровать сажать…
Огонь и искра, солнце и свет.
Ласковый ветер и златолобое солнце за окном вагона, а рядом – она, словно досадный пейзаж, от которого ни уйти, ни уехать.
– Мы будем верны друг другу до гробовой доски, – широко разевая рот, сказала она.
Он отвернулся. Тощая серая слеза перебежала поле его щеки и канула в бороду.
И еще что-то говорила она. Он забывал ее слова раньше, чем эхо этих слов умирало в углах купе.
Она рано улеглась спать. Ему было так скушно, что даже дышать не хотелось.
На станции он вышел. Сияние звезд и прохлада весеннего вечера немного успокоили его.
– Смотри! – воскликнул он, возвратившись в купе с большим букетом. – Как они прекрасны.
Она подняла с подушки заспанное лицо с печаткой кружевного узора на щеке и тупо, как сова на молнью, поглядела на блещущие верной красотой розы.
А утром удивилась, увидев женуха с обрывком веревки на шее. Он сидел за столиком, заставленным множеством пустых бутылок, и злобно мечтал.
Самый необузданный разврат объял и влек его затравленную мысль.
А она, будучи женщиной рассудительной, принялась за варенье – до сластей была превеликая охотница.
Розы ржали.
1928
