(Очерк)
I
Цветет зима вьюгами да морозами.
По пригорку, по сверкающему снежному полю разбежались ели да сосенки – светло-зеленые, темно-зеленые, просто зеленые, седые с морозом, сизые, сизые с дымом.
Звенит топор лесоруба.
Ничком и навзничь, переплетаясь ветвями, в полном беспорядке, точно на поле битвы, лежат порубанные сосны.
Туши уже освобожденных от сучьев медноствольных сосен с яру – по ледяному желобу – устремляются на берег Волги, где их ловят баграми сплотовщики и вяжут в челенья.
Бездыханна лежит Волга, во льды закована, снегами повита.
Но вот отшумели мартовские вьюги.
Зима сдает. [430/431]
День ото дня – острее солнце, светлее облака, звончее и неистовей дробь дятла, на припеке горячей земля, и все узывнее, печальней даль дымящихся полей.
Под солнцем горячо блестят подернутые настом белые – белее серебра – снега.
У обнажившихся берегов все ширятся и ширятся, играя свинцовой рябью, зажорины.
На берегу, в каше грязного размякшего снега, с утра до ночи толкутся люди бригады Степана Ильича Ведерникова, торопясь закончить вязку плотов до наступления половодья.
Апрель… Снега дрогнули, поплыли, зашумели мутные потоки…
Из всех щелей – весны соченье.
Синё дымятся поля, по деревням задорно горланят петухи и – зиме вдогонку – солнце мечет блещущие копья.
II
Ночь темным-темнёшенька!
Ночь полна хлюпающих шорохов и шепотов.
Ночью – по какому-то древнему закону природы – ночью Волга тронулась.
Волга, как щитом, играя и звеня льдиною, всей своей силой устремилась в дальний поход.
Вода начала прибывать.
На берегу оживление. На мостках бабы с высоко поддернутыми подолами колотят вальками белье. Шумная детвора скачет босоплясом с проталинки на проталинку. Гусак и гусыня, благонамеренно и несколько благосклонно озирая цветущий и прекрасный мир, выводят на первую воду свой шумный выводок: это ли не олицетворение нищенского семейного благополучия…
По берегу стелется дым костров, возбужденный говор, смрад кипящей смолы.
Неустанно звенят топоры, сочно чавкают деревянные колотушки, загоняя меж бревен последние клинья.
Бригадир Ведерников отирает вспотевшее лицо бараньей шапкой и густо запевает:
Вот у нашего бурлака
… злой, как собака! [431/432]
Бригада подхватывает:
Э-э, дубинушка, ухнем,
Э, да зеленая сама пойдет
Идет
идет
идет
идет…
Сама пойдет
Идет
пошла
сама пошла
пошла
пошла…
По-весеннему задорны голоса.
Скрипит деревянное колесо ворота; разбрыливая светлые брызги, натягивается и дрожит канат.
Готовые кошмы плотов одна за другой всплывают и отводятся на глубокую воду.
III
По раздолью волжскому плывет весна.
Ведут пристрелку первые грозы, порыкивают первые майские громы, первыми теплыми дождями умываются поля и леса.
Весна…
Шумит, несет грозная вода, тащит дерева и дрязг, и копны прошлогоднего сена, затопляет еще необсохшие берега, треплет зеленеющие ветви прибрежных кустов.
Весна…
Станицы журавлей, курлыкая, тянут на север.
Над плотом кружат чайки.
Навстречу плывут темные леса, ярко зеленеющие берега, бакана, землянки баканщиков, караваны нефтеналивных барж, закопченные кирпичные корпуса фабрик, полузатопленные черные деревеньки и кое-где уцелевшие купола старинных церквей – иные из них были свидетелями набега орды Батыя – шумные таборы галок толкутся над потускневшими от времени церковными крестами.
Весна… [432/433]
Вода, играючи, уже обтекает прибрежную деревеньку, древние избы в страхе пятятся на пригорок, а иные стоят по пояс в воде, точно собираясь плыть.
С крутояра, затрепетав последней смертной дрожью, медленно валится и, ухнув, погружает в мутные воды седую главу свою тысячелетний дуб. С крутояра сыпятся комья глины, камни, рвутся последние артерии корней. Подхваченный быстрым течением, богатырь безвольно стремится вниз по реке. И долго будет крутить его на водоворотах, хлестать волною на перекатах, гнести ветром; чайка будет присаживаться на его мертвые ветви отдохнуть, помечтать; наконец, исполина прижмет к берегу; потом вода спадет, придут мужики с топорами и пилами и рассекут его на дрова.
Весна…
С черемух и диких яблонь осыпается цвет.
В убогой лодчонке, точно персонажи пушкинской сказки, сплывают старух со старухою. Старуха – суровое и еще цветущее красотою лицо – сидит в распашных веслах, а старух выбирает сеть и часто-мелким говорком приговаривает:
– Хоть и меленька, а есть… Хоть говённенька, а наша…
В сетке трепещутся десятка два запутавшихся в мелкой ячее головлей и щурят.
Дерет понизовый ветер, бездумно, как время, катится волна за волной, прибрежные кусты бьют поклоны, на высокой мачте полощется выцветший порыжелый флажок.
Над плотом кружат чайки.
От очага тянет смолистым сдобным дымком и пригорелой кашей. Артельная кухарка Клавдейка, тугоносая, босая девка с засаленными грудями, размашисто бьет железиною в кусок подвешенного на проволоку рельса и кричит на всю Волгу:
– Ээй-ча… Охломоты… Ужинать ча…
К очагу со всего плота, кроме вахтенных, сходятся плотовщики и рассаживаются за артельный, наспех сколоченный из нестроганных досок стол.
Вихрастый Серега козырем проходит мимо кухарки раз и другой, заигрывает с ней и, потешаясь над ее сибирским выговором, сыпет скороговоркой:
Милка чо, да милка ча,
Милка, чакаешь по ча?
Я не ча, да я не чо,
Ежли чакну, ну так чо? [433/434]
– Хороша девка,– вслух высказывает свои соображения Серега, – и широка она и глубока, как Волга…
– Ох, парень,– отзывается кривой старик Семен Иванович, сверкая из-под косматой брови бельмом, точно двугривенным, – не хвали день с утра, а бабу с вечера…
Клавдейка накладывает в деревянную писаную чашку каши и, подавая парню, с притворным неудовольствием шипит:
– Отчепись, отор.
– Угадай, – хохочет Серега и шлепает ее по широкой спине, – угадай, чего девке снится ча?
Она бьет его по рукам ложкой и, похорошевшая, разрумянившаяся, убегает к очагу.
Остальные плотовщики ужинают молча, внимая гневному говору далекого грома.
IV
Волга, Волга…
Синие просторы, ветер, перекаты, разлив вечерних и предутренних зорь, дымы рыбацких костров да песен немолчный плеск…
С верховьев Волги и Камы. с далекой Вятки и тихой Светлуги, с угрюмого Керженца, Унжи и Чусовой, с зеленых просторов Оки и с дремучей Суры бегут плоты.
Горячий денек, спелое солнце.
Мир и тишина в прибрежных лесах.
Безгневны и светлы речи птиц.
Над плотом кружат чайки.
Вылинявшие на солнце цветные рубашки пузырем вздуваются на могучих торсах плотовщиков, по водной глади далеко несется стонущий напев дубинушки, калёный мат да зычный покрик лоцмана:
– Э-ге-ге-ге-е… Выбирай правый лот.
В голове плота, у тяжелого ворота неспешно похаживают два десятка плотовщиков.
Под их железными руками жалобно скрипит дерево. Из воды, подобна удаву, ползет толстая шейма.
Клевщик Серега стоит наготове. Он бос, без шапки, воротник гимнастерки расстегнут – во всей его фигуре удаль и гордое сознание своей силы и пышущей молодости. [434/435]
Под солнцем жирно лоснятся туши бревен. Широкая лопасть отпорной плюхи бугрит воду.
Простор просит песни, чугунного гоготу, громкого голоса.
По гулянке (вышке) похаживает седобородый, богатырского вида лоцман и покрикивает:
– Эге-ге-ге-ге-е-е… Замораживай.
Лот выбран. Серега с одного удара загоняет в кольцо шеймы железную занозу.
Плот, занося левое плечо, лихо огибает песчаную отмель, затем, выбравшись на стремя реки, выравнивается и ходко сплывает к синеющим вдали Жигулям.
Жара мало-помалу сваливает, вечерняя прохлада сменяет палящий зной.
По берегам густеют тени.
За синим щетинистым хребтом Жигулей медленно затухает зарево жаркой зари, переливаясь всеми красками, которые когда-либо были на палитрах худогов всего мира.
Волга затихает.
Навстречу пробегает нарядный пароход, сверкая первыми огнями. Волна заплескивает на плот, на крайних челеньях ходуном ходят бревна-маломерки.
Скоро пароход, укнув, скрывается за дальним мысом, эхо пароходного гудка катится по волжскому простору и замирает где-то далеко-далеко в нагорной стороне.
На плоту начинается веселье.
Пиликает саратовская двухрядка, около одной из казенок разгорается пляска.
Молодые, сильные, напоенные ветрами, голоса горланят частушки, которые я записываю, пристроившись у огонька.
Солнце ходит высоко,
Уж весна недалеко,
К сплаву времячко идет,
Скоро Волга позовет.
На угорье у дороги
Зеленеют три сосны.
По-ударному работать
Обещались мы с весны.
Петька лодырь долго был,
Бригадир с ним маялся,
В стенгазету угодил,
Живехонько исправился. [435/436]
Сплав досрочно мы закончим.
Что же тут такого,
Подготовку провели
Нынче образцово.
Незаметно оторвались
От лаптей оборочки.
По-ударному бежали
В лес на заготовочки.
Было я не знал, что делать.
Водку жрал и самогон,
А теперь в избу-читальню
Хожу слушать патефон.
Мы с матаней выходили
Слушать венку на заре.
Хорошо играет венка
За рекою на горе.
На буксирном пароходе
Флагу не имеется.
На молоденьких на нас
Советска власть надеется.
Ныне ранняя весна,
Реки разливаются.
Комсомолка поцелует,
Сердце разрывается.
Моя милка под Москвой
На инженера учится.
Через годик, через два
Что-нибудь получится.
Мы с колхозницей Марусей
Не сошлись характером:
За Марусей я гонюся,
А она за трактором.
Боем бьет меня тоска,
По ночам не спится.
Заразили меня книги,
Я хочу учиться. [436/437]
Записываю частушки час, два, пальцы деревянеют, глаза слипаются.
– Спать, ребятишки, спать, – кричит лоцман, – завтра подыму чем свет, Самара…
Гармонь и песни смолкают.
Через несколько минут могучий храп потрясает казенку.
Небо расписано звездами.
Из предрассветного тумана вдали вырисовываются контуры большого города, дымящего заводскими трубами.
(1935-1936)
