1
Степь была разломана оврагами.
Кружил по степи горячий ветер, завивал на дорогах черную, чернее сажи, пыль.
На кургане дремал, сонно озирая дали, высеченный вечностью, косматый орел.
Несжатые и местами уже начавшие осыпаться хлеба, точно море подступали к самым порогам хат.
Уж вторую неделю кавполк безмятежно отдыхал на затерянном в степи хуторе.
По вечерам, когда сваливала жара и по улицам ложились густые тени тополей, политруки проводили по эскадронам занятия.
А ночами отдохнувшие бойцы с гармошкой и песнями шлялись по хутору и, случалось, уже затевали из-за девок драки.
Командир полка Иван Чернояров, выслушивая от своего ординарца Шалима доклады о тех сварах, недовольно ворчал:
– Пора бы и за дело браться… Самый раз… У хлопцев кровь застоялась, осатанели от скуки.
Но штаб дивизии молчал.
2
Иван Чернояров давно искал встречи со своими станичниками, что не захотели служить революции и пошли под трехцветные знамена «единой и неделимой». [421/422]
И вот наконец-то конная разведка доставила на хутор языка, от которого с точностью было вызнано о стоявшем в недалеком селе пластунском батальоне Запорожского полка.
Чернояров возликовал.
Вся подготовка к набегу была проведена в полном секрете и в кратчайший срок.
Была темная августовская ночь. Тишина нарушалась лишь редким лаем собак да доносившимся с речки немолчным кваканьем лягушек. Небо было затянуто грозовыми тучами, и меж туч лишь кое-где мерцала робкая звезда.
Трубач проиграл сбор.
Спавший до того мертвым сном хутор вмиг ожил, – в окнах хат зажелтели трепетные огоньки, захлопали двери, заржали кони, тпрукали хриплые спросонья голоса. Не прошло и полной минуты, как со дворов уже вылетали всадники и устремлялись к условленному заранее месту сбора – за сады, к ветрякам.
Полк выстроен.
Бубнят низкие голоса, в зубах вспыхивают раздуваемые ветром цигарки, всхрапывают кони, чуя дорогу.
Чернояров вполголоса объясняет окружившим его эскадронным командирам и ближайшим своим помощникам предстоящую задачу.
– Из огня в плен не брать, – говорит Чернояров, сверкая в темноте огненными очами, – попал под шашку, руби.
Эскадронные разъезжаются по своим местам, подают команду, и полк трогается к речке.
Выпаивают коней на дорогу, потом эскадрон за эскадроном вытягиваются за хутор, на шлях и, сопровождаемые неистовым собачьим лаем, пропадают в темной степи.
3
Полк шел переменным аллюром.
Впереди смутно белел степной шлях, по сторонам – волнуемые ветром – шумели хлеба.
Мягко погромыхивали колеса пулеметных тачанок, звякали удила, подковы, пулеметные щиты. Ветер заглушал все эти звуки.
Время от времени из головы колонны в хвост передавалась негромкая команда: [422/423]
– Не кури-и-и-ть… Кашляй в шапку-у-у…
Иван, как и всегда, был впереди полка. Под ним поскрипывало новое, еще не обмятое седло. Громобой – так звали его жеребца – бодро потряхивал головой, прося повода. Стремя в стремя с командиром по один бок ехал верный Шалим, по другой бок – трубач.
Иван перед боем, как перед прыжком в холодную воду, весь был собран, серьезен… Но душа его была пьяна – атака была его любимая игра. Вот уже третий год, как он беспрерывно находился в огне – Персия, Украина, Кубань – он заболевал дикой тоской, когда подолгу не было боев, и только после хорошего дела веселел, орал вместе с бойцами нехитрые походные песни и на дневках переплясывал самых удалых плясунов.
Так полк двигался часа два.
Засерел рассвет, но еще настолько слабо, что и в десяти шагах всадник был еле различим.
И не было еще никаких признаков села.
«Опоздали», – эта мысль уже мелькала кое у кого в голове.
Вот-вот готовый вспылить Иван обернулся к начальнику конной разведки Бурульбашу и недовольно буркнул:
– Ну, где ж твой чертов круган?
– От, туточки, Иван Михайлович, – шепнул старый Бурульбаш, и под бледным светом звезды блеснула вдетая в его ухо серебряная серьга.
И действительно, проехав еще немного, Иван различил в указанном направлении смутный контур кургана. Он очертил собранною в руке плетью быструю петлю и тихонько свистнул.
Бурульбаш все понял.
Он крутнул коня и замешался в движущуюся конную массу, а через какую-нибудь минуту его полусотня, оторвавшись от полка, пошла наметом прямо по хлебам, обтекая курган с обеих сторон, чтобы захватить, по возможности без шума, неприятельский дозор, если он там засел, да чтобы немедля выпытать у тех дозорщиков пароль.
Иван ослабил в ножнах шашку и выдернул из коробки маузер.
И следовало бы подождать Бурульбаша, но было уже некогда: заметно начала редеть ночная темень, была дорога каждая доля минуты. [423/424]
Сразу за курганом должно было быть село, и еле слышный редкий собачий брех уже доносился оттуда.
Полк остановился.
Иван отдал последние распоряжения, а сам с полусотней осторожно двинулся вперед.
И сейчас же за ним, в некотором отдалении, двинулись уже перестроенные в боевой порядок эскадроны.
В стороне кургана вспыхнул короткий крик, блеснул один-другой выстрел, и там все смолкло.
И – почти одновременно – впереди испуганный окрик:
– Кто идет?
– Свои,– глухо, волнуясь, отозвался Иван.
– Пароль?
– Рубай! – подал Иван команду и, выдернув шашку, ринулся с полусотней на заставу белых.
В мгновенье ока застава была перерублена.
4
На храпящем кабардинце подскакал Бурульбаш и начал было рапортовать:
– Так что, Иван Михайлович…
Но впереди уже слышались чужие голоса, и некогда было слушать Бурульбаша.
Иван привстал на стременах, гаркнул:
– По-о-о-лк, шашки к бою!
Горнист повторил на рожке приказание командира.
Полк пришел в движение.
Однако, проскакав не более сорока сажен, Иван наткнулся на залегшую в неглубоких окопах цепь противника: несомненно, что пластуны были уже предупреждены кем-то о готовящемся набеге.
Тревога, первые – вразнобой – выстрелы.
Степь ожила.
Прямо в лоб – веером каленого гороха – брызнул неприятельский пулемет.
Иван с полусотней, потеряв несколько всадников, отлетел в сторону.
Скачущий за ним следом эскадрон затоптался на месте, не зная, то ли спешиваться и класть коней, то ли кидаться в атаку. [424/425]
Полк был открыт… Успех налета заколебался, точно на острие ножа.
– По-о-о-олк, за мной!
Иван с полусотней стремглав поскакал по неглубокой ложбинке вдоль неприятельской цепи.
Эскадроны, спутав всякий порядок, рванулись за ним.
Степь загудела от конского топота.
Темнота ночи все еще боролась с рассветом.
Трещали, точно кто полотно драл, винтовочные залпы.
Пулеметы белых, видимо заранее пристрелянные, поливали шлях, на котором уже не было ни одного всадника.
Наконец – на стыке двух рот – Иван скорее угадал, чем увидел разрыв, прогал и кинулся в него со своей полусотней.
За ним, расширяя брешь, как прорвавшаяся вода, хлынул первый эскадрон, второй эскадрон, весь полк.
Полыхнуло короткое:
– Ура-а!
И дальше подхватили:
– А-аа…
Неожиданно дело приняло для пластунов дурной оборот: в самом центре своего расположения они имели целый кавполк.
Стрельба на минуту захлебнулась.
Всадники – одни направо, другие налево – кинулись по фронту, работая шашками и горланя:
– Ложи оружие!.. Сдавайся, гады!..
Но в следующее мгновенье с новой силой разгорелась стрельба и – пошла потеха.
Водоворот боя.
Там, поддетый пластуном на штык, вылетел из седла Семен Зряхов, первый в полку песенник.
Тут упал с рассеченной головой, задрав бороду, пластун Яков Дубонос: то-то будет радости его семерым детишкам, когда весточка об отце долетит в станицу.
Горячая пуля чмокнула в переносицу рыбака Остапа Калайду, и осиротела его белая хатка на берегу моря, под Таганрогом.
Опрокинулся навзничь и выпучил остановившиеся глаза сотник Петро Цаберябый – пожалеет теперь о его кудрявой голове не одна молодая казачка Бейсугского юрта. [425/426]
Под казаком Игнатом Забуженко кобыла сломала ногу, попав ногою между спицами колес. Игнат упал вместе с кобылой и, запутавшись в стремени, не успел сразу вскочить – он был затоптан конями.
Рядом с ним лег поручик Стрижевский. Еще не успеет как следует разгореться день, а по его измазанному запекшейся кровью, мертвому лицу уже поползут мухи; мухи набьются в ноздри и в полураскрытой поблекший рот, который еще так недавно и с таким азартом целовала в Армавире какая-то девчонка…
Как косарь идет, косою играя и оставляя за собой широкий прокос, так и Иван Чернояров, с молниеносной быстротой работая шашкой, прорубался сквозь самую гущу врагов.
Вдруг он увидел на одном из возов своего родного брата Василия, того самого, что давно уже оторвался от казачьего рода и жил в городе и в городе имел свою торговлю. Стоя на возу, он отбивался железной лопатой от наседавших на него Никиты Чубаренко и Петра Галагуры.
Иван метнулся к брату и закричал:
– А ну, хлопцы, осади!.. Я с ним сам расправлюсь!
Чубаренко и Галагура осадили.
Василий с непостижимой быстротой выхватил из кобуры наган и вскинул его.
Иван на мгновенье увидел перед собой черную дырочку дула… щелкнул курок… и вот, – то ли наган дал осечку, то ли в нем уже не оставалось ни одного патрона, чего Василий впопыхах не заметил, – выстрела не последовало…
Он поднял над собой руки и дико, страшно закричал:
– Ваня! Братец!..
Ударом шашки Иван выбил у него из руки наган и осекшимся, чужим голосом туго выговорил:
– Молись, стерва.
И тогда случилось странное…
Громобой – под Иваном – быть может, испугавшись выражения глаз Василия, что еще не так давно был его хозяином, храпел, упирался и никак не хотел подойти к нему настолько близко, чтобы того можно было достать шашкой.
Иван пришпоривал Громобоя, но все было напрасно.
А Василий Михайлович, несмотря на свою полноту, вдруг легко закружился на возу и, отмахиваясь от брата руками, точно от овода, залился каким-то кудахтающим смехом: [426/427]
– Ванька, не балуй… Ванька, не лезь…
В глазах его, как пламя, вихрилось безумие, изо рта начала клубом выбиваться пена.
«Спятил», – мелькнуло в сознании у Ивана.
Наконец он совладал с конем и рассек брата через плечо до пояса: ключица – под шашкой – хлопнула, точно револьверный выстрел.
Между тем, пластуны бежали куда попало.
Кавалеристы гонялись за ними по степи и секли их клинками.
Первый эскадрон под командой Юхима Закоры уже ворвался в село, по широким улицам которого метались обозы.
Бой закончен.
Горнист играет сбор.
Отовсюду – на рысях – сгоняют пленных, подбадривая их плетьми и озорно покрикивая:
– Шире шаг!
Иван спрыгнул с седла, чтобы немного поразмяться, и, бросив повод своего коня Шалиму, спросил его:
– Ну, как, кунак, жарко?
– Уф, Ванушка, жарко,– ответил тот, отирая рукавом черкески пот с заветренного лица.
– Велик ли урон?
– Чотири гроба, семнадцать раненых. Иван раскурил трубку, вскочил в седло и, с места взяв с копытка, поскакал в село.
(1935)
